Глава 3 Теории демократии и их ограничения

В наши дни индивид ощущает себя глухим зрителем на галерке, который и должен бы сосредоточиться на происходящем таинстве, но с трудом следит за разворачивающимся действием… Он захвачен водоворотом все новых и новых правил и постановлений, погребен под грузом налогов и страшится периодически вспыхивающих военных конфликтов. Но крайне сложно убедить гражданина, что общественные дела – это и его дела тоже. Управление общественной жизнью ведется, если ведется вообще, откуда-то из удаленного центра, из-за кулис, неизвестными силами… Человек живет в мире, правила которого ему не ясны и которым он не способен управлять.

Уолтер Липпман, «Фантомная публика», 1925 год[323]

В 2012 году Белый дом запустил сайт онлайн-петиций We the People («Мы, народ»)[324]. Как и его британский аналог, e-Petitions («Электронные петиции»), американский сайт предназначен для сбора подписей под петициями для дальнейшей передачи их в государственные органы страны.

Размещаемые на сайте петиции содержали самые разнообразные требования: проведение федеральной реформы в области контроля над продажей и оборотом оружия, легализация марихуаны, введение обязательной маркировки генномодифицированных продуктов или, например, строительство «Звезды смерти»[325] – идея, навеянная фильмом «Звездные войны». Изначально правительство принимало к рассмотрению обращения, собравшие всего 5 тыс. подписей, но популярность системы – так как, помимо традиционной почтовой службы, она была единственным прямым путем общения с Белым домом – заставила власти поднять этот порог до 100 тыс. подписей, которые необходимо было собрать на сайте за 30 дней.

Именно через сайт We the People в 2013 году граждане инициировали обсуждение вопроса о незаконности привязки мобильных телефонов к операторам сотовой связи. В этот момент в стране действовала поправка к Закону об авторском праве в цифровую эпоху, положения которой позволяли приравнять программный обход блокировки сотовых телефонов без разрешения сотового оператора к его нарушению[326]. Этим положением законодательства активно пользовались сотовые операторы, запрещая разблокировку телефонов даже по истечении контракта.

Интернет-петиция призывала Белый дом обратиться к главе Библиотеки Конгресса[327] с предложением пересмотреть закон, отменить поправку или хотя бы легализовать разблокировку сотовых телефонов. Петиция собрала 114 тыс. подписей и привлекла серьезное внимание к массе неувязок и лазеек в формулировке Закона об авторском праве в цифровую эпоху.

Петиции, наряду с лоббированием и обращениями к членам Конгресса, превратились в серьезный канал взаимодействия с властью, позволяющий поднимать самые злободневные темы. К сожалению, они не смогли стать инструментом воздействия на выработку политического курса[328]. В лучшем случае в пресс-релиз Белого дома попадают шуточные петиции, как, например, требование построить «Звезду смерти» или депортировать на родину в Канаду Джастина Бибера, кумира девочек-подростков.

В мае 2013 года Белый дом опубликовал статистику по порталу: на We the People было размещено 200 тыс. петиций, собравших 13 млн подписей, но ответ был дан лишь на 162 – из которых ни одна не повлияла на принятие решений, государственные расходы или другие действия правительства[329]. Полтора года спустя, в конце 2014-го, количество ответов, полученных из Белого дома, возросло всего лишь до 165. Неудивительно, что популярность портала резко упала, петиции перестали набирать требуемое для рассмотрения органами власти количество подписей, а их проработанность снизилась: почти половина размещенных на интернет-площадке обращений призывала к действиям, выходящим за пределы президентских полномочий[330].

Портал We the People не стал источником свежих идей для политиков, находящихся в плену таких непростых проблем, как, например, безопасность в школах, контроль над оборотом оружия и психическое здоровье людей. Он не превратился в инструмент, побуждающий общественность:

• выдвигать неординарные решения;

• оценивать стоимость их реализации и анализировать эффект от их внедрения;

• сопоставлять альтернативы;

• собирать доказательную базу;

• описывать опыт решения сходных задач в других областях;

• определять круг вовлеченных лиц;

• находить экспертов или предусматривать возможные практические и политические затруднения.

На портале никого не зовут поделиться знаниями, опытом или эрудицией[331]. Даже если бы государство задумало построить «Звезду смерти», на портале – который всего лишь ящик для сбора пожеланий – не нашлось бы решения, как это сделать.

Стремление ограничить участие народа в управлении лишь подачей петиций, вопросов или жалоб через интернет на самом деле восходит к платоновской идее о том, что граждане не обладают ни знаниями, ни компетенциями, необходимыми для принятия обоснованных решений или конструктивной деятельности. Рисуя картину идеального государства в трактате «Государство», Платон доказывает, что демократия ущербна именно из-за участия простого люда, который, в отличие от правителей-философов, не в состоянии судить о том, что есть всеобщее благо.

Аналогичным образом, в 57-м выпуске «Федералиста» Джеймс Мэдисон, как некогда и Руссо, предположил, что основная добродетель общества – это способность выбирать в правители «таких людей, которые, обладая высокой мудростью, понимают, в чем состоит всеобщее благо, и, обладая высокой добродетелью, способны добиваться его»[332]. По мнению Мэдисона, понимание гражданином собственных интересов не означает, что они способны определять, что есть интересы общества. Лидеры знают лучше. Именно они должны принимать решения.

В конце XIX – начале XX века с укреплением административного государства возросла вера во всемогущество профессионализма, и дни «простого человека», по мнению Гарольда Ласки, миновали:

Сегодня в моде, критикуя демократию, всячески подчеркивать ее некомпетентность. Простой человек не в состоянии спланировать постройку города, разработать канализационную систему или принять решение о принудительной вакцинации без постоянной помощи и подсказки профессионалов, специалистов в этих вопросах[333].

Другими словами, либо мы доверимся профессионалам, либо государство рухнет.

Такая точка зрения господствует и по сей день. В вопросах государственного управления обществу отведена крайне незначительная роль, которая, как правило, ограничивается поддержкой официальных решений после того, как они были приняты, и не предполагает активной вовлеченности в процедуру их выработки. Время от времени граждан просят высказаться по поводу планируемых законов или принять участие в работе консультационных комитетов, но роль общества в любом случае сводится к дискуссиям и выявлению мнений, а не к действиям или решениям. Эти формы участия так же соотносятся с реальной вовлеченностью в общественное управление, как «театр Кабуки с человеческими страстями», – пишет бывший ведущий советник Агентства по охране окружающей среды (EPA) И. Дональд Эллиот. Они представляют собой «высокохудожественный процесс формального отражения сути вещей, которые в реальной жизни выглядят совершенно иначе»[334].

Согласно распространенной точке зрения, среднестатистический избиратель не влияет на реальную политику и не принимает фактического участия в демократическом процессе управления, за исключением акта голосования. Рутинное управление государством – это область деятельности профессионалов, как в вопросах политической теории, так и на практике. Множество социологов, от Юргена Хабермаса[335] до Клауса Оффе[336], утверждали, что «в настоящее время возможности и преимущества участия [граждан] ограничены технологическим и социальным многообразием»[337]. Роберт Даль идет еще дальше: мнение, что рядовые граждане обладают достаточными способностями, чтобы всерьез участвовать в политическом процессе, он характеризует не иначе как «экстравагантность»[338].

Разумеется, не все политические теории столь пессимистичны. В противовес предположению, будто управление является исключительно элитарной сферой деятельности, и ученые-прогрессисты, к которым относится, например, Бенджамин Барбер[339], и приверженцы коммунитаризма[340], такие как Амитаи Этциони[341] и Гарри Бойт[342], уверены в перспективах самоуправления. Сторонники совещательной (делиберативной) демократии[343], например Джеймс Фишкин, Джон Гастил, Джеймс Боман, Эми Гутман и Деннис Томпсон[344], также куда менее скептичны в оценке потенциала общественного участия. Но в целом современная политическая теория – даже теория партисипаторной демократии[345] – не предлагает конкретных институциональных механизмов действительно значимого вовлечения граждан в официальный процесс принятия решений[346].

Труды Холли Руссон-Гилман[347] о микрополитике[348] в сфере партисипаторного бюджетирования в своем роде уникальны, так как они открывают глаза на потенциал простых граждан. Граждане становятся «архитекторами собственного вовлечения» в принятие сложных и актуальных решений о муниципальных расходах[349]. Сборник работ Арчона Фанга[350] об общественном участии содержит интересные примеры городской демократии в Чикаго, где непрофессионалам удается внести реальные изменения в управление общественной жизнью[351].

Однако в целом научная мысль с пренебрежением относится к политической компетентности граждан. Эта доминирующая концепция основана на утверждении, что люди не только не имеют должной заинтересованности, но и не способны ни участвовать в управлении, ни обеспечивать должный контроль над этой деятельностью.

Перечень аргументов не нов.

• Гражданское участие не обеспечивает эффективного принятия решений или урегулирования проблем, так как у обывателей не хватает времени, образования и мотивации приносить реальную пользу.

• В участии людей нет и необходимости, ведь группы интересов способны более эффективно и продуктивно выражать мнение граждан, в то время как прямое участие лишь «размывает» ключевой посыл.

• Другие политологи расценивают участие граждан как фикцию не по причине бессилия общества как такового, но потому, что решения в конечном счете все равно принимаются властями в тайне и под влиянием тех или иных партийных интересов. Иными словами, до тех пор, пока правительственные чиновники не захотят признать необходимость внешней помощи в принятии решений, вовлеченность граждан останется скорее формальностью.

• Раздаются и иные голоса, считающие, что важнее бороться с коррупцией, реформировать партийную политику и властные структуры, а не заниматься вопросом вовлечения граждан. В конце концов, в наши дни нет недостатка в информации, скорее есть избыток политики. Наоборот, расширение участия граждан в управлении может даже повысить уровень коррупции, предвзятости и своекорыстия равнодушных чиновников, вынужденных противостоять шквалу общественных инициатив.

• Согласно следующей точке зрения, вовлеченность граждан рассматривается как одна из форм техно-утопизма. Ее сторонники подчеркивают отсутствие моделей вовлечения широких масс в политику. Общество служит лишь инструментом ратификации решений после их фактического принятия, – утверждать обратное означает наивно верить в потенциал технологий[352]. Они утверждают, что серьезно обсуждать вовлеченность граждан в государственное управление можно будет лишь тогда, когда между правительством и обществом наладится эффективное дистанционное взаимодействие и когда, как предсказал некий аналитический центр на 2015 год, демократия «будет чувствовать себя комфортно в интернете»[353]. Гражданское участие способно помочь в решении мелких вопросов, но не действительно важных проблем.

Как уже было отмечено в главе 2, в конце XIX века профессионалы стали считать себя лучшими экспертами в области управления, чем служащие обществу джентльмены. Задачи государственного управления требовали специалистов, обладающих дипломами, аккредитациями и полномочиями, и профессионалы государственной гражданской службы, взращенные в современных университетах на только что образованных факультетах социальных наук, пополняли постепенно складывающийся класс управленцев.

Естественным следствием доминирования профессионалов в правительстве стало выдавливание дилетантов из формального процесса управления. Сетуя сегодня на отсутствие у граждан доверия правительству, мы можем только догадываться, сколь мало сами правительства доверяют своим гражданам[354]. Господствующая политическая теория слишком долго пренебрегала компетенциями граждан, поэтому она едва ли может быть полезна в деле преобразования институтов, нацеленного на их использование.

В данной главе рассматриваются концепции, утверждающие невежественность, ущербность и неэффективность граждан, которыми оперирует современная политическая теория, тем самым аргументируя закрытость институтов власти и исключение граждан из процессов управления. Несмотря на очевидные свидетельства того, что профессионалы не всегда лучше всех разбираются в том или ином вопросе, не всегда устойчивы к внешнему воздействию и не всегда выдвигают лучшие идеи, уничижительное мнение о роли общества остается частью демократической идеологии.

Политическое невежество граждан

Недопущение граждан к политике по причине их невежества имеет давнюю историю. Ограничения избирательного права и исключение широкой общественности из повседневной политической дискуссии в теории либерализма оправдывались тем, что якобы у среднестатистического гражданина отсутствуют необходимые навыки и знания[355]. Согласно этим представлениям, люди не обладает теми знаниями, способностями и склонностями, которые есть у профессионалов. Обычные граждане либо хронически дезинформированы, либо недостаточно информированы, либо отличаются врожденной некомпетентностью и иррациональностью[356].

Подобная вера в повальное невежество сформировала взгляды Джона Стюарта Милля[357], считавшего разумной необходимостью ограничивать избирательное право, предоставляя большее количество голосов избирателям с высоким уровнем образования. К списку сторонников замены демократии эпистемократией[358] в исторической перспективе можно отнести Платона, Аристотеля, Фрейда и даже Джефферсона, верившего в «природную аристократию», превозносившего добродетели образованных элит и весьма скептически относившегося к способности широкой общественности участвовать в государственном управлении[359]. Хотя отцы-основатели США и были сторонниками всеобщих выборов, они особенно подчеркивали в «Федералисте», что управление делами общества должно быть поручено образованным мужам, выходцам из определенного социального класса. Известный историк управления Леонард Д. Уайт писал:

Федералисты признавали право на власть над народом «выдающихся представителей человечества», но не власть самого народа[360].

Более поздние исследователи, приверженцы традиций рационализма, особенно отмечали политическую безграмотность общества. Брайан Каплан и Илья Сомин, профессора Университета Джорджа Мэйсона, развивая идеи Йозефа Шумпетера[361], Морриса Фиорины[362] и Энтони Даунса[363] (изложенные в классическом труде «Экономическая теория демократии»[364], написанном в 1957 году), полагают иррациональным уже сам акт голосования, поэтому даже не рассматривают вопросы большего привлечения граждан к политическим процессам[365]. Новейшие работы, посвященные рациональности поведения избирателя, полны примеров невежества общества относительно современной политики.

В книге «Насколько мы глупы?» Рик Шенкман[366] отмечает, что 50 % американцев могут назвать четырех персонажей популярного анимационного сериала «Симпсоны», но лишь 40 % способны перечислить все три ветви власти. Сомин приводит следующие вполне ожидаемые статистические данные:

• 24 % американцев знают, что квоты на промышленные вы бросы являются политической мерой защиты окружающей среды, большинство же полагает, что этот термин относится к реформе здравоохранения или нормотворчеству Уолл-стрит.

• 15 % американцев знают, что премьер-министром Великобритании является Дэвид Кэмерон.

• 28 % американцев знают, что Джон Робертс занимает пост верховного судьи Соединенных Штатов.

• 73 % знают, что Конгресс принял билль о реформе здравоохранения в 2010 году.

Примеры подобного невежества, а их множество, предоставляют комментаторам веские основания предполагать, что политическое невежество изначально присуще группам с низким социально-экономическим статусом, расовым и этническим меньшинствам. Если избиратели «хуже, чем невежественны» – Брайан Каплан, например, помещает на обложку своей книги изображение овцы[367], – то в день выборов им разумнее всего остаться дома[368].

Невежество можно оправдать, утверждает Сомин, но это не исключает наносимый им вред и демократии, и избирательному праву. Сомин не отрицает, что в идеале избирательный процесс должен быть основан на осознанном, информированном выборе, но не считает это возможным. Его претензии имеют идеологическую подоплеку. Реальная подотчетность правительства означает, что избиратели хотя бы немного представляют, как оно функционирует. Не понимая, что представляет собой правительство, как оно организовано и какое ведомство за что отвечает, избиратели не могут претендовать на сколь-нибудь значимую роль. Другими словами, поскольку люди невежественны и не способны осуществлять контроль над избранными ими лицами, разумным решением было бы сокращение государственного аппарата, а еще лучше и вовсе избавиться от него, тем самым ограничив возможности общества нанести урон демократии. Политическое невежество, утверждает Сомин, даже рационально: если вес голоса каждого отдельного избирателя столь мал, какой ему смысл тратить время и силы на приобретение достаточного объема знаний, чтобы сделать политическое участие более осознанным[369].

О «бесконечной ничтожности» воздействия отдельного голоса писали не только консервативные мыслители. В поиске более надежных и действенных форм общественного участия эту тему разрабатывали и политологи-прогрессивисты, например Кэрол Пейтман и другие сторонники «масштабных» форм политического вовлечения, призывающие граждан к более активному участию, чем такие «локальные» выступления, как петиции и голосование[370].

Хотя путь от информированности избирателя к децентрализации управления далек и не вполне ясен, в современной литературе как прогрессистского, так и либертарианского толка прослеживается общая линия: интеллект избирателя измеряется уровнем знаний о политическом процессе, а не умением решать социальные проблемы. Теоретики, пишущие о невежестве граждан, приводят примеры неспособности людей назвать имя сенатора или указать, какая ветвь власти имеет право объявлять войну. Так же как невозможно комментировать национальное первенство по бейсболу, не разбираясь в игре, невозможно участвовать в политике, не имея соответствующих знаний, считают они. Сомин, например, определяет политическое знание как «осведомленность о фактах, связанных с политикой и государственным управлением. Сюда относится знание конкретных аспектов политики и имен лидеров… крупных структурных элементов системы управления… И соперничающих политических идеологий», то есть знания, подлежащие измерению, ограничены исключительно вопросами политики и гражданского права.

Акцентируя внимание на проблеме невежества, то есть на формальной сумме знаний, которыми обладает или не обладает индивид, такие политологи полностью игнорируют когнитивные способности человека. Например, согласно Сомину, формирование активной гражданской позиции обеспечивается:

• пониманием, какие проблемы вызваны политикой правительства или могут быть решены с ее помощью;

• знанием имен основных должностных лиц;

• знанием сроков их полномочий;

• представлением о том, является ли текущая политика самой оптимальной из всех возможных[371].

Другими словами, политическая компетентность полностью замкнута сама на себя и определяется пониманием «внутренних правил игры» текущей институциональной системы. Ставя во главу угла только лишь политическую осведомленность избирателя, Сомин и другие исследователи склонны недооценивать или вовсе отрицать способности и навыки людей в других областях.

Даже исследователи, которые не ставят знака равенства между политической неосведомленностью граждан и отсутствием у них способностей и навыков, отрицают перспективы общества, управляемого непрофессионалами, которые используют навыки «реальной жизни» для решения общественных проблем. Не оспаривая идею выборов, такие ученые видят проблему не в несостоятельности самого акта голосования, но в неспособности избирателей к рациональному и информированному высказыванию. Сторонники совещательной демократии, отстаивающие необходимость голосования и выступающие за введение национального выходного дня для политических дебатов, нацелены лишь на политическое образование граждан, но не воспринимают их как источник помощи в преодолении проблем. Иными словами, использование гражданских знаний допустимо лишь в той мере, в какой оно служит правительству, но не процессу управления.

При оценке интеллектуальных способностей простых граждан игнорируется тот факт, что люди обладают навыками и ноу-хау, которые можно использовать для решения социальных задач, создания общественных благ или предоставления услуг. Специальные компетенции и опыт работы, например в сфере здравоохранения, транспорта, образования или науки, сельского хозяйства или создания дренажных систем, не становятся даже темой для обсуждения. Отсутствует само признание возможности иного участия в управлении помимо непосредственно акта выборов.

Японский философ Хироки Азума высказал идею, что информационные технологии не являются гарантом демократии, но меняют природу демократии и то, что под ней подразумевается. Однако эта позиция не получила широкой поддержки. Для большинства демократия означает «реагирование на деяния политиков поддержкой или осмеянием»[372]. Выборы – всего лишь апогей политического самовыражения. Сеймур Мартин Липсет[373] в каноническом труде «Политический человек»[374] называет «систему выборов» отличительной особенностью демократии. Демократическое правление – это выбор между кандидатами[375], а население составляет «клиентскую и потребительскую базу» в политическом бизнесе[376]. И не более того.

Деструктивный характер групповой динамики

Другая школа политической мысли дискредитирует идею общественного участия не на основании непригодности к этому отдельных людей, а исходя из уверенности в деструктивном характере групповой динамики[377]. Согласно этим «критикам масс», участие людей в управлении невозможно организовать, так как невозможно создать эффективно функционирующие дискуссионные группы (независимо от их размера).

Вероятность позитивных или негативных процессов в социальной группе примерно одинакова, но в реальной ситуации – будь то в физическом пространстве или онлайн – активность в коллективе очень легко приобретает патологический характер. В демократической теории дискуссии и обсуждения приветствуются; считается, что они порождают интересные идеи, однако на практике вовлечение граждан в групповую деятельность чревато неприятными последствиями, вплоть до гомогенизации и поляризации групп, чего следует по возможности избегать[378].

Патологические процессы в группе – один из аспектов группового поведения, изучаемого социальной психологией. Рост популярности исследований этого типа социального поведения пришелся на 1940-е годы, и с тех пор дисциплина широко преподается на факультетах коммуникации и в бизнес-школах[379]. В 1945 году Курт Левин[380] основал в Массачусетском технологическом институте Исследовательский центр групповой динамики. Центр занимался проведением контролируемых экспериментов в области групповых коммуникаций как в лабораторных, так и в естественных условиях[381].

Труды Левина стали реакцией на набирающую силу в 1930-е годы идеологию фашизма. Наблюдая за ростом националистических настроений в Германии, Левин – как и другие немецкие ученые Зигмунд Фрейд и Элиас Канетти[382] – предупреждал об опасности групповых консолидаций после экономической рецессии, вызванной Первой мировой войной, падением Веймарской республики и зарождением фашизма. Об этом же, отмечая становление режима Франко, писал испанский философ и социолог Хосе Ортега-и-Гассет. Социологи обращали внимание на опасную трансформацию, происходящую с вполне мирными гражданами, объединяющимися под влиянием харизматического лидера.

В Центре Левина изучали воздействие миссии, целей и структуры групп на их функционирование; разрабатывались такие категории, как авторитет, лидерство и власть в группе, анализировались индивидуальная мотивация и групповая динамика, стадии формирования и срок жизни групп. Взаимоотношения внутри и между группами и сообществами описывались средствами математики. В ходе одного из экспериментов, например, участников размещали в двух смежных отсеках. Они не могли видеть друг друга, но могли обмениваться записками. Восстанавливая картину циркуляции записок, исследователи создавали модели связей и информационных потоков. Это позволяло изучать воздействие «различных сетевых конфигураций (например, круг, цепочка, Y-образная конфигурация, колесо) на функционирование и эффективность группы»[383].

Исследования Левина легли в основу множества трудов по когнитивной социальной психологии и теории принятия решений (как люди оценивают ситуацию, принимают решения и делают выбор), выявивших проблемы и дисфункцию групповой динамики[384]. Исследования позволили выявить удивительные закономерности функционирования и распада отдельных групп; расширилось понимание ошибок, совершаемых людьми в процессе принятия решений, особенно в рамках коллектива, а также предубеждений, которым наиболее подвержены люди[385]. Были накоплены эмпирические доказательства человеческой склонности к тому или иному искажению восприятия реальности: например, факты, противоречащие ранее сформированному мнению, попросту игнорировались[386].

Полученные результаты не нашли широкого применения в сфере общественной политики для выработки коллективного мнения и принятия групповых решений, несмотря на то, что целый ряд исследований был посвящен нарушениям коммуникации и возникновению агрессии именно в политических дискуссиях и дебатах. Как показали результаты, заявления, сделанные в ходе политических дискуссий – онлайн или офлайн, – могут снижать желание людей высказаться. Страх общественной изоляции может заставить человека даже поменять мнение. Например, Ноэль-Нойман[387] утверждала, что создание средствами массовой информации определенного «климата мнений» затрудняет возможность высказаться людям с альтернативной точкой зрения, создает «спираль молчания», которая воодушевляет большинство и лишает мужества меньшинство. В 1970-х годах получила известность гипотеза Ирвинга Джениса[388] о том, что взаимодействие в составе групп может изменить взгляды ее участников на более радикальные, чем те, которых большинство придерживалось бы по отдельности (так называемое «групповое мышление»).

Этот же феномен проявляется и в онлайн-дискуссиях, когда, например, тон ведения дискуссии вызывает изменение позиций сторон[389]. Крупные массивы данных современных социальных сетей, например Twitter, позволяют применять алгоритмы кластеризации для выявления характерных влияний и тенденций. В частности, потоки твитов и ретвитов между социальными акторами[390] образуют структуры социальных взаимодействий с достаточно четкими контурами.

Совместная работа двух исследовательских центров Social Media Research Center и Pew Research Center показала, что структуры этих взаимодействий различаются в зависимости от темы и собеседников. На регулярной основе выделяют шесть типов структур: разделенные, объединенные, фрагментированные, кластеризованные и звездообразные, направленные вовнутрь или наружу. Результаты исследований подтвердили, что обсуждение политических тем приводит к поляризации и самообособлению[391]. В отчете говорится: «В ходе политических дискуссий обычно формируются два поляризованных кластера. Эти две четко оформленные группы по большей части не взаимодействуют друг с другом»[392].

В работах, посвященных исследованию демократии и общественного мнения, большое внимание уделяется вопросу, как развивать продуктивные социальные взаимодействия, при этом избегая неблагоприятной групповой динамики[393]. Одни ученые отмечают невозможность эффективного управления групповыми структурами, другие убеждены в неразрешимости проблем групповой динамики, – проявление глубоко укоренившегося страха катастрофических последствий объединения людей. Трудности, связываемые с информационными потоками и коллективным мышлением, и другие проблемы формирования и развития малых групп лишний раз подтверждают бесперспективность расширения общественного участия.

Отталкиваясь от реального опыта, социологи и психологи начали ассоциировать скопления людей с тревогой, социальными беспорядками и агрессией[394]. Были получены неопровержимые доказательства, подкрепляющие более ранние высказывания Мэдисона и Лебона[395] о тревожной тенденции к превращению групп в агрессивно настроенные группировки. Эта озабоченность поведением людей в группах породила во многих исследователях сомнения – причем весьма серьезные сомнения – насчет последствий объединения и политической активности современных граждан[396].

Однако напомним: не существует никаких эмпирических доказательств того, что выработка политической стратегии или решение общественных проблем должны непременно превращаться в арену партийного и личного соперничества. «Плохое поведение» в узком контексте, особенно в лабораторных условиях, без привязки к «реальной жизни», вовсе не обязательно отражает картину мрачного будущего для государства.

Неэффективность участия

Неэффективность – третий аргумент, обосновывающий ограничение участия граждан в управлении. Он стоит несколько особняком от первых двух достаточно взаимосвязанных концепций, которые практически не видят альтернативы профессиональному управлению, ссылаясь на невежество избирателя, его недостаточную заинтересованность или негативные тенденции групповой динамики.

Идея эффективности стала отдельной и важной частью установок, которые весь ХХ век доминировали как в экономике, так и в социологии. Она получила развитие в эпоху индустриализации экономики, когда потребность в регулировании деятельности крупных, иерархически структурированных корпораций привела к формированию институтов государственной власти. Одновременно стало складываться представление, что организация общества слишком сложна для понимания рядовыми гражданами, а следовательно, гражданское участие в управлении неэффективно.

Признание за профессиональной иерархией единственного эффективного способа организации государственных институтов утвердило ограниченные возможности демократического общества[397]. Только иерархическое управление способно правильно распределить информационные потоки и контролировать всю систему. Хотя социологи и разграничивают понятия «профессия» и «бюрократия» (иерархическая структура рабочих мест, где вышестоящий менеджер устанавливает нормы поведения для нижестоящих работников и регулирует их продвижение по службе), но границы между ними довольно размыты[398].

Иерархия – это повсеместно распространенный механизм организации распределенных информационных потоков в биологических и социологических системах. Теоретик в области информационных потоков, профессор Университета Дьюка Адриан Бежан объясняет, что устройство государственных институтов и природных систем основано на «фундаментальных законах физики, а не только биологии»[399].

Любые структуры, будь то корпорации или снежинки, правительства или реки, находятся в движении, в круговороте входящих и исходящих потоков – тепловых, электрических или информационных. Чтобы узнать, почему предметы выглядят именно так, а не иначе, продолжает Бежан, прежде всего необходимо выявить характерные для них потоки, а затем попытаться понять, какая форма и структура лучше всего этим потокам соответствует.

Взаимоотношения между потоками и дизайном структуры и представляют собой «закон конструкции», который, по утверждению исследователя, важен не менее, чем базовые законы физики. Он применим ко всем природным явлениям, включая социальные и политические институты. С этой точки зрения иерархия представляет собой рациональный способ управления информационными потоками в крупных плюралистических обществах. Подобно биологическим системам, где иерархия является действенным, лишенным каких-либо ценностных коннотаций способом организации потоков, в масштабных и комплексных социальных системах она неизбежно становится единственно верной формой управления.

Представление о том, что масштаб современного общества требует иерархических форм организации, вполне согласуется с идеей философов-классиков о соотношении размеров государства и уровня развитии демократии. Аристотель полагал, что демократия – это расстояние, которое человек может преодолеть за день, поэтому полис должен быть такого размера, чтобы жители знали характер и достоинства всех соседей[400]. В XIX веке Джон Милль писал:

В обществе, размер которого превышает один небольшой город, все граждане не могут лично участвовать в общественных делах, за исключением весьма незначительных; следовательно, идеальным типом правительства должно быть репрезентативное управление[401].

Столетие спустя Робин Данбар, антрополог из Оксфорда, развивая идею Милля, предложил так называемое «число Данбара». Согласно ему, человек не может поддерживать эффективные социальные взаимоотношения более чем со 150 другими людьми одновременно.

Но как применить эту концепцию к демократии?

Как сохранять товарищеские связи в крупных неоднородных обществах?

Поясним: Бежан – инженер, а не политический теоретик, он описывает природные системы, а не рассуждает об участии граждан в политике. Тем не менее иерархия оказалась естественной формой организации и для социальных систем на протяжении последнего столетия – это лучше всего прослеживается на примере возникновения и развития централизованных, иерархических, вертикально структурированных корпораций. Штаб-квартиры этих корпораций ставят цели, а специализированные подразделения занимаются их реализацией.

Такое функциональное разделение принципиально для эффективного управления и социального порядка. «Не случайно, – пишет экономист, нобелевский лауреат Оливер Уильямсон, чьи работы наиболее часто цитируют в экономической литературе, – иерархия присутствует в организациях любого размера… неиерархические режимы, как правило, недолговечны». Уильямсон изучает взаимоотношения между рынками и иерархии управления производственными предприятиями. Наряду с другими экономистами он исследует роль иерархий в решении проблем коллективной деятельности, например «проблемы безбилетника», когда один актор злоупотребляет общими ресурсами, потребляя больше надлежащей ему доли, или такой проблемы, как отсутствие взаимного доверия, что мешает продуктивному сотрудничеству и взаимодействию[402]. Координация действий членов организации в рамках организационной структуры позволяет сократить коммуникационные издержки.

Свой вклад в представление о неизбежности иерархий внесли и социологи и экономисты. Незадолго до начала Первой мировой войны вышла статья немецкого социолога Роберта Михельса, в которой он анализировал процессы формирования социалистических партий Германии. Автор отмечал, что, несмотря на утверждаемые идеалы равенства, эти организации левого толка тяготели не к демократии, а к олигархату. Из чего следовал вывод, что даже для демократии характерна иерархия. «Это организационная система, порождающая доминирование избранных над избирателями, мандатариев над мандантами, делегатов над теми, кто их делегировал. Когда мы говорим об организации, мы подразумеваем олигархию». В мире действуют силы социального и политического притяжения, делающие бюрократию «заклятым врагом индивидуальной свободы и всех смелых инициатив в вопросах внутренней политики»[403].

Для Михельса – в те времена явного социалиста – стремление как левых, так и правых партий к концентрации власти происходило не по причине экономических различий между классами, но как отражение самой природы иерархии: потребность бюрократии в управлении крупными неоднородными обществами неминуемо ведет к централизации власти. По иронии, Михельс считал харизматическое лидерство лучшим средством освобождения от железного закона олигархии. В конце жизни Михельс стал пылким сторонником Муссолини, полагая, что только волевой лидер в состоянии прорваться сквозь консерватизм, свойственный любым организациям, и побудить массы к великим деяниям. Незадолго до смерти Михельс утверждал, что единственный реальный путь к социальным переменам лежит через индивидуальное лидерство, а не демократию, так как демократия в итоге ведет к бюрократии, перекрывающей путь любому творческому началу.

Хотя симпатии к фашизму не делают Михельсу чести, его концепция стала точкой опоры для многих исследователей, в том числе для американских прогрессистов, считавших, что широкомасштабное управление можно осуществлять исключительно с помощью иерархических институтов – но никак не при участии общественности. Сложные процессы в индустрии высоких технологий и машиностроения – не говоря уже о комплексных задачах гражданской жизни – делают иерархию необходимой[404].

Идеи Михельса, возможно, справедливы для его времени. До эпохи интернета информационный обмен между правительством и гражданами был просто невозможен, а всеобъемлющая демократия казалась утопией. Как писал об этом Михельс: «Очевидно, что огромное количество людей, принадлежащих к единой организации, не способно выполнять какую-либо практическую работу, строящуюся на всеобщей дискуссии. Регулярные собрания совещательных ассамблей с тысячами участников сулят величайшие трудности, связанные и с перемещением, и с размещением этих людских масс; тогда как подобное собрание, состоящее из 10 тысяч человек, просто немыслимо»[405].

Вудро Вильсон, которого многие считают основателем современной науки государственного управления в США, не занимаясь глубоким обоснованием, постулировал:

Необходима иерархия и упорядоченная система подчинения выше– и нижестоящих, единоначалия, организационной дисциплины; применение «научных» принципов в управлении финансовым и иными секторами; отбор на основании объективных критериев; профессионализм, специальное образование и подготовка; развитие и внедрение технической компетентности и даже воспитание организационного корпоративного духа (esprit de corps)[406].

Как и другие прогрессивные лидеры своего времени, Вудро Вильсон был убежден, что индустриальное общество представляет собой слишком сложную структуру, недоступную пониманию рядового гражданина и среднестатистического политика.

Даже – или даже в особенности – прогрессивные мыслители, признававшие ценность участия образованных граждан, все же воспринимали иерархическое управление как данность, а иерархию и профессионализм – как неразрывно связанные явления. Ученые-прогрессисты, такие как Вудро Вильсон и Джон Дьюи, пропагандировали точку зрения, согласно которой системно, упорядоченно и целесообразно выстроенные иерархии будут способствовать повышению уровня компетентности при разработке политического курса. Но, несмотря на веру в иерархию, в прогрессивной картине мира все же существовала непреодолимая пропасть между экспертами, которыми считались профессионалы, и обычными гражданами, которые таковыми не являлись[407].

Однако сравнительно недавно наметился рост популярности идей о децентрализованных, сетевых формах организации. Эти идеи были предложены такими исследователями, как Йохай Бен-клер[408], Стив Вебер[409] и Генри Чесбро в трудах, посвященных коллективной работе, открытому программному обеспечению и открытым сообществам пользователей. В дальнейшем концепция децентрализации разрабатывалась их многочисленными последователями. Анализируя экономическую ценность самоорганизующихся сообществ, ученые высказывают предположение, что монументальный закон бюрократической иерархии, возможно, не столь устойчив. В описываемых ими сценариях иерархические модели организации, характерные для индустриального общества, заменяются институциональным механизмом сетевого информационного сообщества.

С переходом от централизованного новостного вещания к экосистеме интернета, где каждый может выступать производителем контента и дистрибьютором информации через Medium или Twitter (хотя эта возможность и обеспечивается коммерческими платформами), стали формироваться новые формы индивидуальной децентрализованной деятельности. Например, такие некоммерческие инструменты, как онлайн-энциклопедия Wikipedia или картографическая платформа OpenStreetMap, привлекают людей к участию в удобном им режиме.

Отчасти эти децентрализованные (пиринговые) системы стали возможны постольку, поскольку они не требуют иерархических форм организации для создания информационных потоков. Многие из подобных платформ работают на основе добровольного участия, опровергая классическую гипотезу о необходимости материальной мотивации. Но даже коммерческие платформы (например, компании, построенные по модели распределенной экономики[410] (peer economy), такие как интернет-служба такси Uber или портал аренды частного жилья Airbnb) отличаются довольно простой организационной структурой. Их деятельность поддерживается программным обеспечением и не нуждается в бюрократической иерархии. В сетевом информационном обществе, даже в высшей степени капиталистическом, жесткие организационные формы уже не являются обязательным условием для индивидуальной или совместной деятельности людей.

Помимо научных статей, критика иерархического контроля прозвучала в ряде изданий для широкой публики, вышедших в последнее время. Например, Нассим Талеб[411] в книге «Антихрупкость»[412] анализирует роль бюрократической иерархии (наравне с любой другой) в формировании устойчивых и эффективных институтов[413]. По мнению Талеба, любые попытки защититься от хаоса мира выстраиванием бюрократических (иерархических) отношений представляют собой, в сущности, эквивалент чрезмерного мытья рук ради того, чтобы не заболеть. Наоборот, считает Талеб, организм, с осторожностью подвергаемый воздействию микробов, более устойчив к болезням.

Другими словами, мы нуждаемся в институтах, которые менее забюрократизированы, менее контролируемы, менее упорядочены и меньше боятся риска, – институты, которые стимулируют разнообразие, быстро учатся на ошибках и эволюционируют. Небольшие государства уделяют внимание коммерческой деятельности, в то время как крупные государства, пишет Талеб, предпочитают воевать и создавать бюджетный дефицит. Талеб не только борется с предрассудками – он принадлежит к растущему числу сторонников теории сложности, сетующих на излишнее упрощение социальных процессов, к которому стремится бюрократия. Оспаривая ранние концепции, утверждающие, что бюрократия необходима для деятельности масштабных социальных систем, эти ученые стремятся доказать, что иерархии не являются – и не могут являться – оптимальным решением для сложноорганизованного социума.

Узость совещательного фундаментализма

Как ни печально в этом признаться, но даже в современном демократичном обществе взгляд на возможности гражданского участия в управлении глубинно недемократичен: люди невежественны, групповое поведение деструктивно, а для эффективного управления большими организациями необходим профессиональный вертикально организованный менеджмент. Подобные идеи исходят не только от корпоративных экономистов или сторонников авторитаризма. Особенно удручает то, что и многие теоретики партисипаторной демократии не в силах представить институты, продвигающие действенные формы демократического вовлечения граждан.

Даже сторонники совещательной демократии, выступающие за взаимодействие с гражданами через диалог – будь то общественные дискуссии, референдумы или выборы, – всего лишь интересуются мнением граждан в отношении политики, осуществляемой профессиональными управленцами. Ратуя за консультации с общественностью, демократы не обращаются к гражданам за нужной информацией или советом по разработке политики.

Подобная идеология – назовем ее совещательным фундаментализмом (deliberative fundamentalism) – ограничивает вовлеченность граждан рамками одних лишь дискуссий, а сферу деятельности – лишь вопросами гражданского общества. Концепция не признает присутствия в обществе разнообразных компетенций и наличия у людей полезных для управления навыков.

В совещательной демократии от граждан не ожидают слишком многого. Поэтому неудивительно, что фактически не существует возможностей для непосредственного участия людей в управлении или что процессы управления непрозрачны и недоступны[414]. Несмотря на отдельные краудсорсинговые проекты, к примеру портал петиций We the People в США, или редкие инициативы по онлайновому выдвижению и обсуждению законопроектов в Финляндии и Аргентине, правительства не вносят систематических изменений в способы привлечения общественности к процессу принятия решений[415]. Лишь немногие правительства приглашают граждан не только поделиться мнением, но и предложить свои экспертные знания. Роль общества, таким образом, состоит в легитимации чужих решений, но не в предоставлении информации для их выработки и не в принятии этих решений. Дискуссии и консультации намеренно отделены от реальной власти и реальных действий.

В теории совещательная демократия должна бы побуждать граждан обсуждать общественно важные вопросы друг с другом, дабы поддерживалась справедливость процедуры принятия решений по этим вопросам, равно как и справедливость самих решений. На практике же вера в реальную пользу участия граждан очень мала[416].

Возможно, граждане и имеют мнение, но разве они что-то знают наверняка?[417]

Серьезное влияние на развитие школы совещательной демократии оказала теория дискурса немецкого социолога Юргена Хабермаса. Политическая, общественная сфера рассматривается в ней как сфера непрямого диалога граждан и правительства. Посредником в этом диалоге являются телевидение и радио. Гражданское общество формирует общественное мнение, которое, в свою очередь, проходит через фильтр средств массовой информации и влияет на повестку законодателей. В понимании Хабермаса гражданское общество и институты государственной власти разделены широкой пропастью, мостом через которую служат средства массовой информации[418]. Общение и диалог между гражданами опосредованно влияют на процесс разработки политического курса и практику управления.

Среди представителей американской политологической школы ведущим защитником и популяризатором политических и социальных взглядов Хабермаса выступает Джеймс Фишкин. «Фирменный» эксперимент Фишкина – совещательный опрос (deliberative polling). Он был многократно проведен в разных странах по самым разным темам, от европейского гражданства до электронного правительства. Метод позволяет измерить, в какой мере демографически репрезентативные группы граждан меняют мнение после дискуссии с соседями и каким образом граждане оценивают и анализируют все варианты информации на конкретную тему.

Механизм совещательного опроса прост и нагляден. В его классическом варианте на первом этапе формируется произвольная выборка из числа избирателей страны. Отобранную группу собирают в одном месте и «погружают» в некоторую тему, используя тщательным образом подобранные материалы, интенсивные дискуссии в малых группах и комментарии приглашенных экспертов и политиков. После нескольких дней плотной проработки участниками заявленной темы организаторы эксперимента проводят подробный опрос и сравнивают результаты с аналогичными опросами, проведенными в начале эксперимента. Результаты исследования, как объясняет Фишкин, представляют собой «взвешенное суждение общества – то есть ту точку зрения, к которой пришла бы вся страна, будь у нее возможность оказаться в роли „идеального“ гражданина, достаточно погруженного в тему»[419].

Совещательные опросы, разработанные для того, чтобы эмпирически подтвердить осмысленность информирования избирателей, представляют собой модель использования дискурса для формирования общественного мнения. Фишкин, как и прочие представители совещательной демократии, стремится доказать несостоятельность заявлений тех, кто настаивает на хронической неспособности избирателей к обучению. Фишкин на практике доказывает, что люди поддаются обучению и используют полученные ими знания при принятии решений. Отсюда напрашивается вывод: необходимо найти способ формализовать применение совещательных практик для повышения уровня информированности избирателей, а следовательно, и их роли в контроле над принятием политических решений.

Пока же подобные совещательные опросы – инструмент «достойного коммуникационного процесса», а не достижения результата как такового[420]. К сожалению, сторонники совещательной демократии больше озабочены легитимностью процедуры, чем результатами. Да, многие их них, а также коммунитаристы[421] и другие ревностные демократы больше верят в способности граждан, чем те, кто разделяет мнение о неэффективности или необоснованности участия избирателей в государственном управлении. И многие хотели бы превратить общественные дискуссии в постоянный элемент политического процесса. Но никто не выступает за то, чтобы общественные дискуссии вытеснили повседневные управленческие практики принятия решений.

Благодаря консультациям с общественностью политики, ответственные за принятие решений, получают информацию о предпочтениях общества, однако эта процедура не помогает обнаружить компетенции граждан. Цель совещательных опросов заключается в выявлении мнений – то есть дает обществу возможность высказаться, – но не решает задачу предоставления политическим деятелям доступа к общественным знаниям и умениям. Эти опросы направлены на просвещение граждан, но не предполагают обращения к их компетентности. Нечего и говорить, что сторонники совещательной демократии хотели бы, чтобы решения принимались на основе неопровержимых фактов, научных данных и общего представления об истине. Но они рассматривают формирование предоставляемых обществу сведений как закулисный процесс, в котором участвуют только профессионалы.

Более того, теория совещательной демократии Хабермаса, как поясняют ведущие теоретики, никоим образом не предполагает наличия у граждан компетентности для формирования взвешенных оценок или способности отвечать за принятие решений[422]. Граждане просто не располагают требуемым для этой деятельности интеллектуальным потенциалом. Прикладные исследования практики гражданских дискуссий фокусируются на том, сколько человек принимало участие, кто принимал участие, кто говорил, какова была тональность разговора и насколько удовлетворены были участники. Исследователей практически не интересует воздействие дискуссии на выработку политического курса или же вопрос о том, помогли ли принятые решения достичь поставленных целей. Обращение к гражданам и выявление их мнений уже полагается актом участия, независимо от значимости предмета дискуссии для общества[423].

Иными словами, на практике совещательная демократия представляет собой светский общественный институт, в рамках которого граждане высказывают свое мнение. Она никак не связана с конкретными действиями. Участие в дискуссии оказывает позитивное воздействие на нравственность людей, но не помогает решать практические проблемы общества или хотя бы включать их в политическую повестку.

Одно из направлений современной политологии представлено так называемой «эпистемологической демократией» (epistemic democracy)[424] в лице таких теоретиков, как Элизабет Андерсон[425], Дэвид Эстлунд[426] и Хелен Лэндмор[427][428]. Эпистемология рассматривает вопросы формирования знаний, эпистемологическая демократия уделяет внимание частному вопросу: каким образом люди приобретают политические знания и формируют решения в демократическом обществе.

Сторонники эпистемологической теории заняты поиском философского обоснования демократии как предпочтительного способа управления. Они стремятся «спасти» демократию от эпистемократии и власти профессионалов, пытаясь совместить поиск легитимности с требованием результативности. Приверженцы этого направления считают, что для обоснования демократического управления недостаточно лишь позитивного влияния демократии на нравственность общества – необходимо доказать, что демократия обеспечивает более действенные результаты, а не только более справедливое участие. Эти мыслители более серьезно, чем другие политологи, относятся к компетенциям граждан и необходимости гражданского участия в управлении.

«Эпистемологические демократы» мыслят шире, чем «совещательные демократы», сосредоточенные на роли процедуры: они отвергают идею о том, что демократические решения хороши уже хотя бы потому, что включают демографически репрезентативные совещательные практики. Сторонники эпистемологической демократии задаются вопросом, действительно ли институциональные структуры определенного типа лучше приспособлены для получения знаний для решения тех или иных проблем. Эти политологи стремятся понять, как оптимально выстроить систему органов управления, чтобы повысить их способность накапливать и эффективно использовать информацию. (В свою очередь, приверженцев совещательной демократии больше заботит соблюдение процедур при принятии решений – наличие диалога и дискуссии, – чем результаты процесса.)

Однако, стремясь продемонстрировать взаимосвязь между демократическими формами участия и эффективностью принятия решений, «эпистемологические демократы» придерживаются двух довольно традиционных подходов: голосование и широкая дискуссия[429]. Согласно их точке зрения, демократия – лучшая форма управления обществом не только благодаря справедливой процедуре, но и исходя из математически более высокой вероятности получения необходимого результата – когда мнения больших групп накапливаются и объединяются в ходе голосования. Во многом идеи «эпистемологических демократов» основаны на тех же предположениях о взаимосвязи между гражданином и государством, что и принципы «совещательных демократов», но, анализируя результаты такой взаимосвязи, они приходят к иным выводам.

Истоки идеи о голосовании как о наилучшем способе принятия решений можно обнаружить в парадоксе Кондорсе 1785 года[430]. Когда избирателю предстоит сделать выбор из двух альтернатив, вероятность правильного решения превышает 50 % – а если голосование проходит на принципах независимости и отсутствия какого-либо давления, то по мере увеличения числа избирателей вероятность правоты большинства стремится к 100 %.

Популяризатором этой концепции (известной также как «коллективный разум») выступил журналист Джеймс Шуровьески[431]. В книге «Мудрость толпы»[432] он описывает эксперименты, в ходе которых доказывается, что, когда большое количество респондентов пытается угадать вес овцы или количество конфет в банке, среднее арифметическое их предположений будет верным. Закон больших чисел работает даже применительно к вопросам, на которые существует точный ответ. Благодаря объединению и сведению в таблицу большого числа голосов группа может оказаться умнее, чем сумма ее составляющих.

Идея улучшения результата с ростом количества участников популярна уже много лет. Предположение о меньшей вероятности ошибок в процессах с участием большого числа граждан по сравнению с решениями, принимаемыми небольшим числом людей, задолго до маркиза де Кондорсе высказывали Аристотель, Макиавелли и Спиноза[433]. Для эпистемологических демократов голосование (в отличие от жеребьевки, диктатуры или олигархии) – это не просто моральное право. Эмпирически доказано, что голосование повышает качество принятых решений, поскольку агрегирование большого числа голосов снимает «проблему» политического невежества и неразумности среднестатистического гражданина. Опора на коллективный интеллект лежит в основе методик голосования большинства и сверхбольшинства, широко распространенных в демократиях. В отличие от Сомина и мыслителей, считающих акт голосования бессмысленным из-за малого веса каждого отдельного голоса, теория коллективного интеллекта утверждает, что значение имеет каждый голос, потому что совокупность голосов, как правило, дает правильный результат.

Однако сторонники голосования, опять же, недооценивают компетентность граждан. В отличие от Фишкина, стремящегося посредством экспериментов доказать ценность общественной дискуссии, Лэндмор и другие эпистемологические демократы относятся к лагерю теоретиков, развивающих абстрактные идеи вне социального контекста.

Лэндмор рассматривает концепцию выборов (широкая дискуссия с последующим голосованием), а не реальный избирательный процесс и реальное голосование, направленные на повышение качества принимаемых решений. Приводимые ею примеры рождены в искусственных условиях. На практике статистическая взаимосвязь между масштабными процессами, основанными на широком общественном участии, и их результатами может быть отрицательной или отсутствовать вовсе. Лэндмор не затрагивает проблему падения уровня доверия граждан правительству и не пишет о злоупотреблениях и некомпетентности современных демократий, хотя голосование в них является нормой.

Для усиления аргументации философы часто игнорируют усложняющие общую картину детали. Однако представление о гражданах как о талантливых «заготовках» без социально обусловленных особенностей поведения, без навыков или умений, характерное для эпистемологической концепции, не позволяет рассматривать граждан как талантливых специалистов, способных внести значительный вклад в процессы управления.

Политолог Генри Фаррелл[434] и его соавтор и исследователь, статистик Косма Шализи, также являются сторонниками эпистемологической картины мира. Они настаивают на том, что «демократия знает лучше». Стремясь усовершенствовать абстрактные концепции своих предшественников, авторы выстраивают компьютерные модели, направленные на улучшение современных институциональных структур, включая иерархические организации и рынки. Цель этих исследований – найти пути привлечения граждан к решению комплексных общественных проблем. Ученые уверены, что демократические методы работы способны обеспечить наилучшие результаты, а чтобы доказать действенность демократии, они используют математический и эмпирический инструментарий, а также сложные компьютерные симуляции. Одновременно Фаррелл проводит исследования способов сдерживания пристрастного поведения, которое мешает продуктивному участию.

Однако на сегодняшний день большинство приверженцев основного направления эпистемологической демократии все еще далеки от объединения теории с пониманием практики процесса принятия оптимальных решений, его контекста и наилучших стратегий и структур, в которых такой процесс может быть реализован. Интерес к теории коллективного интеллекта является важным шагом на пути к использованию компетенций граждан, но только лишь теоретического анализа явно недостаточно, чтобы предложить действенный рецепт альтернативной модели государственного управления[435]. Даже «эпистемологические демократы», поддерживающие идею использовать интеллектуальный потенциал граждан, до сих пор рассматривают индивидов в качестве носителей «знания» только в свете закона больших чисел. Теоретические работы, даже в области партисипаторной демократии, по-прежнему утверждают, что люди либо невежественны по своей природе, либо необразованны в силу обстоятельств.

Сквозь господствующую политическую теорию красной нитью проходит представление о гражданах как о неграмотных, склонных к агрессивности, неэффективных людях, способных в лучшем случае лишь к обсуждению, но не к продуктивным политическим действиям, за исключением голосования по конкретным вопросам. Институциональным структурам, серьезно относящимся к компетентности граждан, очень непросто преодолеть подобные установки официальной политологии, истоки и сущность которых тесно связаны с профессиональной и социальной ориентированностью политических институтов, охраняющих статус правящей элиты и исключающих чужаков. Аналогичным образом, новая теория коллаборативной демократии (collaborative democracy), рассматривающая граждан в качестве партнеров государства в процессе решения проблем, не может отказаться от идеи доминирования профессионализма в политической теории и практике, поскольку она тесно «увязана» и с наукой, и с технологией. Эти разные области интеллектуальной деятельности – политика и наука – не так уж отделены друг от друга, они имеют множество связей и переплетаются все больше. Вероятно, на изменение нынешнего отношения к компетентности граждан наиболее серьезное воздействие окажут новые технологии и достижения в области компьютерных наук, что приведет к переходу на новую ступень эволюции политических институтов.