Глава 8 Умные граждане

От каждого по способностям, каждому по потребностям.

Карл Маркс, «Критика Готской программы», 1875 год[852]

Лучшие решения опираются на глубокие научные знания. Однако, как сказал Черчилль, эксперты – это те, «кого слушают, но не слушаются». Конечно, большинство признает, что при современной сложности организации общественной жизни невозможно принимать мотивированные политические решения, не полагаясь в значительной степени на экспертные (читай профессиональные) рекомендации. Однако, несмотря на отчаянную потребность в высококачественном экспертном знании, необходимость обращения к нему сопровождается страхом и ощущением дискомфорта. В общественном сознании существует очевидный конфликт между опорой на профессиональное мнение и ценностями демократии. Экспертное знание представляется фундаментальной политической проблемой в идеологии либерализма.

Критика эта вызвана двумя причинами. Во-первых, считается, что исключительность и «избранность», ассоциируемые с научной и политической деятельностью, противоречат принципам равенства и справедливости, которые лежат в основе нашей либеральной демократии. Во-вторых, решения, принимаемые «за закрытыми дверями» комитетами, состоящими из профессионалов, представляются менее легитимными, чем результат открытой ожесточенной борьбы законодателей, где большую роль играют ценности.

В то время как демократический политический режим предполагает дискуссии, характер которых в значительной степени понятен для всех участников, профессиональное доминирование в отдельных научно-технических областях нарушает представление о легитимности принимаемых решений.

Либеральные идеалы равенства требуют демократических дебатов. Именно поэтому у граждан возникает страх перед эпистемократией – или «властью знающих», – опирающейся на высококвалифицированных специалистов, в том числе на ученых с их специфическими ритуалами, профессиональным жаргоном и традициями. Сами же граждане, которым по определению не хватает специальных знаний, не в состоянии адекватно оценивать предмет обсуждения и квалификацию эксперта, что приводит к отсутствию не только подлинной дискуссии, но и подлинного контроля[853]. В результате в обществе рождается объяснимое опасение, что исключительные знания могут превратиться в инструмент давления; формируется недоверие к «экспертам» в традиционном понимании этого термина.

Конфликт между экспертным мнением и демократическими нормами представляется искусственным. Он существует из-за выработанной привычки ставить знак равенства между понятиями «профессиональный» и «экспертный», что в результате привело к тому, что мнения граждан перестали отождествляться с экспертным знанием. Подобная ошибка стала возможной из-за того, что нам не удавалось сделать экспертное знание ни по охвату, ни по влиянию истинно общественным явлением.

Сегодня ситуация изменилась. Но предубеждение осталось. Убеждение в том, что экспертная работа отражает лишь интересы научного сообщества и, соответственно, противоречит демократическим принципам и не служит интересам большинства, легло в основу ложного противопоставления между экспертным знанием и мнениями рядовых граждан. Опора на экспертов воспринимается как пренебрежение мнением людей, их ценностями и взглядами.

Шейла Ясанофф, занимающаяся исследованиями в области интеграции технологий в социальную жизнь, предложила два как бы противоречащих друг другу, но и неразрывно связанных между собой тезиса о том, почему экспертное знание угрожает лишить легитимности демократические институты: его влияние слишком слабо или слишком сильно[854]. Наряду с ними существует и третье объяснение: в современном обществе отношения между экспертным знанием и демократией недооценены и упрощены, а следовательно, плохо применимы к реалиям сложного социального устройства.

В этой главе поочередно рассматривается каждый из приведенных выше аргументов, с тем чтобы прояснить существующее в общественном сознании представление о недостаточной легитимности экспертного знания, которое необходимо преодолеть посредством новых институциональных механизмов. Пересматривая концепт экспертности с учетом возможностей новых технологий, мы не только снимаем это противоречие, но и обретаем новое понимание гражданственности.

Слабость экспертного знания

В первой половине XX века отношение к науке, как и в целом к профессионалам, было отмечено уважением к цельности и строгости получаемых знаний и почти священным способностям тех, кто умел разгадывать тайны природы. Ученые получили от общества неограниченное право на выражение собственного мнения, которое практически не оспаривалось[855].

В золотое время опоры на профессионализм экспертное знание воспринималось с оптимизмом и верой в упорядоченный, рациональный характер общества, регулируемого в соответствии с научными принципами. Благоговение перед наукой отражало рациональное убеждение в том, что виртуозный эксперимент и блестящая теория смогут дать точные рекомендации для формирования общественного мнения и политических решений[856].

Одновременно с постепенным проникновением науки и техники в повседневную жизнь, с появлением такой дисциплины, как науковедение, и развитием постмодернистской критики науки, укорененной в литературном деконструктивизме, профессиональное научное знание стало утрачивать ореол святости и недоступности. Все более широкое распространение получали технические и прикладные науки, сформировались механизмы научной критики, и, как следствие, научная деятельность потеряла свой сакральный статус. У Колосса науки воистину оказались глиняные ноги. Как заметил философ науки Гарри Коллинз, в интернете любой может поддержать разговор, например о безопасности вакцинации. Опыт любого условного Джона и членов его семьи имеет такой же вес, как и исследование Нобелевского лауреата, поскольку исследование, получившее Нобелевскую премию, было сделано такими же людьми, как вы и я[857].

Мнение о том, что наука и научное знание уже не являются непогрешимыми, многократно подкреплялось скандалами и конфликтами, которые подорвали чрезмерное доверие к внешним экспертным знаниям и привели (не без оснований) к введению формальных юридических ограничений, направленных на снижение влияния консультативных органов.

Двадцатый век был отмечен ужасающими событиями, которые подорвали абсолютную веру в науку и технику и продемонстрировали примеры злоупотребления научным знанием. В 1930-е годы вера Сталина в Лысенко, безумные теории последнего в области сельскохозяйственных наук и кампания гонений на ученых-ге-нетиков непоправимо задержали развитие биологических наук в СССР. «Лысенковщина» стала синонимом искажения науки в политических целях. А псевдонаучная френология (изучение связи психики человека со строением поверхности его черепа) в нацистской Германии послужила научной базой расовой дискриминации.

Другим трагическим проявлением злоупотребления так называемой «наукой» для легитимизации античеловеческих политических целей стало преступное использование евгеники для обоснования кампании «расовой гигиены» и геноцида. Бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, милитаризация периода «холодной войны», использование результатов физических экспериментов для создания ядерного оружия еще сильнее ударили по моральному авторитету научного знания.

Примеры манипуляции научными данными со стороны политических деятелей существуют и в наше время. Вспомним печально известный отказ президента Джорджа Буша прислушаться к доказательствам техногенных причин накопления углерода в земной атмосфере или пренебрежительное отношение президента ЮАР Табо Мбеки к общепризнанной вирусной теории природы ВИЧ/СПИД, что послужило оправданием для замедленной поставки в страну препарата AZT[858], особенно необходимого беременным женщинам[859].

Научное знание во времена «холодной войны», возможно, и представлялось надежным, но сегодня мы знаем, что абсолютных истин не существует. «Опора нашего представления о реальности размякла – как часы Сальвадора Дали», – замечает Коллинз.

Казалось бы, очевидно, что выработка политических решений должна подкрепляться научным знанием и опираться на фактические данные, и тем не менее до сих пор не достигнут консенсус в понимании того, какие именно данные являются достоверными, где и как такие данные должны быть получены и на какой стадии политического процесса различные формы данных следует предъявлять[860]. Полагая, что не существует такого понятия, как «совершенная наука», «правильное решение» или «идеальный эксперт», мы по понятным причинам опасаемся, что чрезмерное увлечение не всегда надежным и несовершенным знанием, особенно навязываемым теми, кто уязвим для политического манипулирования, опасно для демократии.

Чрезмерная сила экспертного знания

Но есть и другая сторона медали: существует опасение, что научное знание будет подавлять демократию, ибо его авторитет утверждает различия и, следовательно, несправедливость. Опасение, что за закрытыми дверями эксперты-консультанты планируют шаги, направленные против граждан, и что всемогущие эксперты образуют ядро неподконтрольной властной элиты, тем самым неизбежно нарушая демократические принципы. В результате научное знание дискредитирует демократическую легитимность, при этом не обеспечивая общественную эффективность.

Возьмем, к примеру, Закон о реформировании Уолл-стрит и защите потребителей Додда-Франка[861], который был принят в 2010 году в целях снижения рисков американской финансовой системы. Во избежание повторения краха крупных банковских структур, подобных Lehman Brothers, Закон существенно изменял деятельность федеральных органов власти, регулирующих порядок оказания финансовых услуг, и предписывал создание дополнительного органа финансового регулирования – Совета по надзору за финансовой стабильностью, состоящего из руководителей основных финансовых регулирующих органов.

Сабил Рахман, профессор Бруклинского института права, обосновывая необходимость создания Совета, прокомментировал Закон следующим образом:

Финансовые рынки – сложные организационные формы, от которых зависят другие отрасли экономики; поэтому управление и оптимизация финансовой деятельности не может быть отдана на откуп широкой публике, изменяться прямыми директивами конгрессменов или зависеть от капризов рынков.

Его аргументы указывают на основные болевые точки:

Рыночная экономика является краеугольным камнем важнейших нравственных проблем, существующих в современном обществе: распределения богатства, социального обеспечения, равенства возможностей и качества жизни. Именно поэтому экономические вопросы имеют центральное значение для нас – граждан демократического государства[862].

Убежденность в том, что только эксперты, обособленно или совместно с другими представителями элиты, но без участия граждан, способны двигать экономику, означает конец и справедливости, и демократии – особенно если учесть тот факт, что Совет до сих пор не смог предложить формулу для определения компаний, попадающих в группу риска. Страх перед «силой» знания подразумевает в том числе страх перед возможностью манипулирования и злоупотреблений. Ведь, в конце концов, именно наукоемкие и технологичные отрасли экономики, включая фармацевтику, страховой бизнес, электроэнергетику, производство компьютеров и программного обеспечения, несут основные затраты на лоббирование своих интересов в Конгрессе США[863].

Очевидно, что ученые не живут в башне из слоновой кости, но являются участниками экономических отношений – и это делает их уязвимыми для манипуляций экономического и политического характера. Именно поэтому передача ученым «ключей от царства» может легко привести к антидемократическим злоупотреблениям. Для их предотвращения была разработана законодательная база для защиты тех, кто определяет политический курс, от «давления, оказываемого внешними консультантами и заинтересованными сторонами»[864].

Проблема, однако, гораздо шире. Да, мы нуждаемся в экспертных знаниях, но сама идея технократии или эпистемократии порождает чувство дискомфорта. Не потому, что научное знание не заслуживает доверия и «власть знающих» приводит к неверным решениям, – но потому, что вызов брошен самому понятию равенства. Неравенство эпистемических возможностей (имеющихся знаний и навыков) людей противоречит идее демократического равенства. Казалось бы, «если дискуссии экспертного сообщества увеличивают вероятность „наилучшего или правильного решения”, почему бы не допустить этих экспертов к власти?»[865].

В действительности обращение к ним еще больше увеличивает значимость принятых решений, что, в свою очередь, приводит к дальнейшему усилению власти профессиональных элит, а не граждан. Участие же граждан, в традиционном представлении, обеспечивает видимость процессуальной законности, но не гарантирует наилучший политический результат. А следовательно, опора на экспертное мнение означает, что единственной мерой оценки легитимности деятельности становится «итог, а не ход» политического процесса. Это подводит нас к политическому устройству Сингапура, где не признается изначальная моральная ценность процедур, рассчитанных на участие широкой общественности, а не только узкого круга избранных.

Слишком сильная зависимость от экспертного мнения при принятии решений нарушает хрупкое равновесие между демократией, которая может доминировать только на обломках научного знания, и научным знанием, доминирование которого обеспечивается разрушением демократии[866].

Экспертное знание слишком современно

Третий источник напряженности в отношениях между демократией и экспертным знанием – это убежденность в том, что профессиональное экспертное знание породило культуру принятия решений, непригодную для сложностей современной жизни. Представление о том, что государство может навязать обществу правила, построенные на якобы научных принципах, является чрезмерно упрощенным. В эпоху Просвещения из ростков рационализма и научного позитивизма развился профессиональный подход к управлению, основанный на желании определить для социального устройства такой же порядок, каким ученые руководствовались в понимании мира природы.

Вера в способность политических институтов формировать и направлять общество остается ключевым обоснованием их существования и по сей день. Эта вера коренится в опыте промышленной революции, которая опирается, в свою очередь, на ньютоновскую концепцию упорядоченной вселенной, приводимой в движение точными и неизменными законами. Если природными явлениями во вселенной управляют общие законы, благодаря которым биологическая жизнь стабильна и упорядочена, то имеются все основания для применения таких законов и к социальным институтам.

В главе 2 обсуждалось, как способность контролировать и измерять ранее абстрактное время и непредсказуемые силу света и энергию сделала возможным переход от институтов управления, основанных на аристократических привилегиях и личной преданности, к механистическим, бюрократическим организациям, основой которых стали профессиональные достижения. Но за этот переход пришлось заплатить. Джеймс Скотт в книге «Благими намерениями государства» перечисляет нежелательные последствия такого перехода – неудачные попытки авторитарных режимов принудительно внедрить в сознание граждан грандиозные видения социального порядка.

Неоспоримая вера в научно-технический прогресс, расширение производств и растущее стремление удовлетворить человеческие потребности транслируется в идеологию «высокого модернизма», в опору на научные методы социального контроля и управление сверху согласно научному пониманию законов природы. Впрочем, по словам Скотта, этот «имперский» научно обоснованный взгляд на социальное устройство не может иметь успеха – и не потому, что научное знание слишком слабо или слишком сильно, а потому, что он упрощает реальность в надежде контролировать ее.

Британские политологи Роберт Гейер и Самир Рихани принадлежат к постоянно увеличивающейся группе ученых, занимающихся разработкой теории сложных адаптивных систем. Согласно этой теории, результаты исследования природных систем, которые находятся в состоянии баланса между порядком и хаосом, применимы и к социальным системам. Вслед за Скоттом, Талебом и рядом других исследователей Гейер и Рихани с сожалением отмечают гиперрациональность современных методов принятия решений, слишком механистический, упрощенный подход к опасным проблемам современности.

«Своеобразное сочетание „облегченного” формализма, экономического расчета, попыток оптимизации, аргументации, опирающейся на экспериментальное познание локальных экосистем (микрокосма), и растущие амбиции» стали обоснованием «холодной войны», разразившейся на пике популярности технократических идей[867]. Подобный подход не помог предотвратить череду экономических и климатических катастроф, тем самым поставив под сомнение эффективность – а не только моральный аспект – рациональности наращивания военно-промышленного и военно-интеллектуального комплексов.

Гейер и Рихани описали этот линейный, рациональный подход к выработке политических решений как приверженность четырем золотым правилам: порядок, предсказуемость, редукционизм и детерминизм.

В основе идеи порядка, считают ученые, лежит ложное убеждение, будто причина и следствие однозначно связаны и что эта обусловленность позволяет, зная исходные данные, предугадывать результат. Порядок и предсказуемость – базовые принципы редукционизма, характерного для профессионального управления, основной посыл которого сводится к следующему: при правильной подготовке и правильных установках только профессионалы смогут понять поведение социальных систем, за управление которыми они ответственны. Детерминизм представляет собой убеждение, что у любого процесса существуют четко определенное начало и рациональное завершение – и путь между этими двумя точками можно смоделировать[868].

Иными словами, особую опасность таит то научное знание, которое закрепляет рациональное обоснование политических решений. Задолго до появления теории сложности политологи отмечали проблемы, следовавшие из применения ньютоновского рационалистического мировоззрения к политическим наукам. Аналогично тому, как естественнонаучный поиск стремился к выявлению универсальных истин, подтверждаемых эмпирическими данными, теоретики современного либерализма, такие как Джон Ролз[869] и Роберт Нозик[870], пытались разработать универсальную теорию, объясняющую природу общества. Однако, как ясно показали Бенджамин Барбер и Кэрол Пейтман, авторы термина «демократия участия», в основе подобного универсализма лежит предположение о том, что общество раздроблено и каждый индивид в нем преследует собственные эгоистические интересы. Это упрощенное и неубедительное представление о демократии:

Погоня за определенностью в политическом мышлении скорее плодит ортодоксальность, чем лелеет истину, и на практике способствует господству метода над сутью… В попытке имитировать точные науки, истинным пониманием которых они редко обладают, социологи пытались привязать любое представление о реальности к какой-либо жесткой теоретической концепции[871].

Приведенные замечания – лишь примеры более широкого спектра критики в адрес механистического упрощения общественнополитических процессов, которые Гейер и Рихани описывают – или, точнее, насмешливо определяют – как попытку переместить бедную развивающуюся страну, школу из неблагополучного района города или пациента-диабетика как можно быстрее из точки А в точку Б, а затем в точку В.

Между тем аргументация «холодной войны», выросшая из концепции «Нового курса» Рузвельта с характерным для него благоговением перед экспертным сообществом, опиралась на положение, что жесткие правила могут быть использованы для поиска оптимальных решений практически всех проблем, если разбить их на простые логически связанные фрагменты для экспертного анализа[872]. Гейгер и Рихани описывали это следующим образом:

Необходимо делать то, что рекомендует эксперт (и что уже было сделано другими)… Использование предыдущего опыта, успешных стратегий прошлого является ключевым фактором. Лучше избегать всевозможных экспериментов, изысканий и освоения нового, прибегая к этим методам только в качестве крайнего средства[873].

Мантра была настолько очевидной, что даже не нуждалась в вербализации: достаточно объединить за одним столом самых лучших, самых блестящих экспертов – и мы сможем найти верное решение. Крупномасштабные социальные проблемы – те же самые технические проблемы, а они решаемы. Истина – это нечто, открытое специалистами с соответствующими компетенциями.

Абсурдность подобного подхода доказывают адепты теории сложности. Как показывает горький опыт многих десятилетий, человечеству не удавалось сколько-нибудь достоверно предсказывать ход событий. Именно поэтому слепая вера в компетентное, профессиональное мнение в качестве основы организации политических институтов в корне ошибочна. В книге «Экспертное мнение в политике»[874] профессор психологии Пенсильванского университета Филипп Тетлок приводит пример эмпирического исследования политических прогнозов, данных профессиональными экспертами.

Оценивая результативность прогнозов, автор приходит к выводу, что специалисты не обладают «большей прогностической точностью и большей проницательностью», чем обычные граждане или даже обезьяны[875]. Несмотря на влияние и власть политологов, точное и долгосрочное – превышающее годичный период – политическое прогнозирование, увы, невозможно. Эксперты полагают, что знают больше, чем знают на самом деле, что и подтверждается статистикой. Тетлок пишет:

За последние 58 лет были проведены сотни исследований, в которых сравнивались прогнозы, данные людьми и построенные на алгоритмических вычислениях, – и, надо признаться, общий счет оказался не в пользу людей[876].

Несмотря на тысячи и тысячи страниц «экспертных» научных публикаций, не разработано ни одной надежной вероятностной модели предсказания событий, ибо мир слишком сложен. Дополнительные исследования такого рода не усиливают – да и не могут усилить – нашу способность действовать эффективнее и более легитимно[877]. Мы обречены принимать важнейшие решения, включая макроэкономические, без сколько-нибудь реального представления об их последствиях. Даниэль Заревиц считает, что заметное отсутствие роста эффективности в широких областях человеческой деятельности, несмотря на все усилия, направленные на лучшее их понимание, свидетельствует не о низком качестве экспертных или научных рекомендаций по политическим вопросам, но лишь о естественных границах возможного в оценке потенциальных действий в условиях неопределенности будущего и конфликта ценностей[878].

Мир, в котором мы живем, не сводится к механическим процессам, обеспечивающим, по определению Энтони Гидденса, «твердую власть человека»[879]. Принцип «больше порядка» не всегда лучше, действеннее и эффективнее.

Умное управление и вовлеченность граждан

Эффективная власть снимает противостояние между экспертным знанием и мнениями обычных граждан, принимая как аксиому, что все граждане обладают опытом. Ранее не существовало способов «разглядеть» этот опыт и тем более найти его. Сегодня это возможно. Обширные базы данных людей, дополненные информацией из массивов данных, пользовательских профилей и сторонних отзывов, позволяют достаточно точно выяснить знания и способности людей. Впервые появилась настоящая возможность привлекать людей в режиме реального времени к участию в государственном управлении исходя из их знаний, возможностей и желаний, не ограничивая их участие лишь актом голосования.

Доктор Марк Уилсон, нейрохирург и соучредитель компании GoodSam[880], пишет:

Как и паук, который всегда находится на расстоянии около 5 метров от человека[881], в городе в радиусе примерно 200 метров можно найти врача, медсестру, фельдшера или кого-то, кто в состоянии освободить дыхательные пути пострадавшего и, при необходимости, качественно сделать искусственное дыхание. Проблема состоит в том, как предупредить этих людей о критической ситуации, случившейся поблизости[882].

Конкретных примеров участия населения, подобных платформе GoodSam, где регистрируются медицинские работники, или PulsePoint, где регистрируются те, кто владеет техникой искусственного дыхания, еще не так много. Но существуют подходящие технологии, а значит, есть и перспектива вовлечения населения.

Новые технологии позволяют обнаружить не только те профессиональные компетенции, которые подтверждаются формальными документами об образовании или членством в профессиональных ассоциациях, что уже превратилось в мягкую форму саморекламы и подрывает доверие и к самим специалистам, и к правительствам, с которыми они сотрудничают. Эти технологии позволяют надеяться, что в будущем станет возможным действенно использовать экспертные знания трех видов:

• сформированные внутри системы государственного управления;

• сертифицированные знания, произведенные вне правительственных организаций;

• нетрадиционные формы распределенного среди граждан ноу-хау.

В государственном секторе, где в последние годы накопилось немало примеров открытых краудсорсинговых инициатив, в том числе среди рядовых государственных служащих, появились уже и первые попытки более прицельно ориентироваться на экспертный опыт, например проект FDA Profiles – перечень руководителей и специалистов и сферы их компетенции, опубликованный на сайте Управления по контролю пищевых продуктов и медикаментов США.

Стимулируя интерес к научно-техническому образованию, Белый дом в 2010 году поддержал общенациональную инициативу под названием «Национальный день лабораторий». Инициаторы проекта ставили задачу поддержать STEM-образование[883] в школах за счет привлечения к преподаванию добровольцев[884]. Сайт «Национального дня лабораторий» стал площадкой, где ученые заводили профили с указанием области научных интересов, а учителя оставляли заявки с темами, по которым им требовалась помощь, например робототехника или химия.

Примечательно, что проект, инициированный снизу, был адресован в том числе и исследователям, работающим в федеральных министерствах США: Министерстве энергетики, Национальном институте здравоохранения, Национальном аэрокосмическом и Национальном научном фондах и ряде других учреждений.

В выступлении перед учеными Национальной академии наук 27 апреля 2009 года президент Барак Обама отдельно обратился к государственным служащим, обладающим экспертными навыками:

Мне хотелось бы убедить вас провести некоторое время в школьных классах, дабы объяснить юному поколению, какое значение для страны имеет ваша работа и что она значит для вас лично… подумать о новых, творческих способах привлечения молодых людей к науке и технике… поощрять молодых людей созидать, а не только потреблять.

Эта речь нашла широкий отклик. В частности, одним из первых на нее отозвался Чарлз Болден, руководитель НАСА, имеющий опыт четырех полетов на шаттле, который провел практическое занятие в местной государственной школе, тем самым подав пример ученым и инженерам государственного сектора.

Сравнительно недавно, в 2014 году, Белый дом начал развивать «сообщества практиков» (communities of practice), объединяющих новаторов среднего звена федеральных служб и ведомств по следующим областям:

• гражданская наука;

• открытые данные;

• краудсорсинг;

• конкурсы с наградным фондом.

Цель этой инициативы состоит прежде всего в том, чтобы разработать учебные материалы по внедрению подобных инноваций в государственном управлении. Кроме того, объединение экспертов со специальными навыками и опытом в сеть означает создание общей открытой информационно-поисковой системы для тех, кто хотел бы реализовать подобные инновации в будущем.

Инноваторов «среднего управленческого звена» обычно труднее найти, но именно они зачастую обладают наибольшим практическим опытом и пониманием механизмов организации такого рода процессов. Международная ассоциация управления городами и районами (ICMA) – торгово-промышленная группа, объединяющая представителей муниципальных властей, – поддерживает сеть знаний Knowledge Network для руководителей местных администраций, где они размещают вопросы и отвечают на вопросы друг друга.

Европейская комиссия создала экспертное сетевое сообщество для государств – членов ЕС, консультирующее по вопросам повторного использования информации государственного сектора[885]. Лаборатория Governance Lab Великобритании совместно с Национальной службой здравоохранения (NHS[886]) изучает развитие научных сетей, использующих данные государственного сектора, с тем чтобы выявить специалистов, работающих в настоящее время с открытыми данными и большими массивами данных или имеющих опыт работы с ними. Поиск ведется как в структуре Национальной службы здравоохранения и государственной службы Великобритании, так и вне ее. Тем самым решается задача поддержать развитие программ открытых данных, повысить их доступность и возможности применения в системе Национальной службы здравоохранения, более эффективно использовать данные для обнаружения проблем общественного здравоохранения, отслеживать новые инициативы и регистрировать результаты.

Национальная служба здравоохранения получила государственный мандат на использование данных для улучшения своей работы, но команды специалистов внутри организации, занимающиеся открытыми данными и инновациями, невелики и не располагают достаточными ресурсами для налаживания внешних коммуникаций. Теперь они, вероятно, получат такую возможность. Кроме того, новые экспертные технологии позволяют властям устанавливать связи между людьми, работающими вне правительственных структур, и высококвалифицированными и компетентными профессионалами.

Таким примером служит платформа для медиков-волонтеров GoodSam, на которой регистрируются только сертифицированные медицинские работники. Или платформа FDA Profiles, которая изначально была нацелена на оповещение только государственных служащих о возможностях участия в экспертизе медицинского оборудования: сейчас планируется расширить рамки проекта и привлекать к работе специалистов по биомедицине из различных университетов страны.

В главе 6 детально описан пример Мозгового центра (Brain Trust), занимающегося политикой в области образования, который объединил бы всех, кто обладает конкретными знаниями и интересом к проблемам образовательной политики, и предоставил бы им возможность реализоваться в этой сфере.

Графство Торвайн, расположенное на юго-востоке Уэльса, организует серию консультаций в рамках развития экспертного сетевого сообщества под названием Wisdom Bank («Банк мудрости»)[887]. В регионе существует высокий спрос на специальные навыки, поэтому жители графства, средний возраст которых в настоящее время составляет около 40 лет с тенденцией к увеличению, стали искать способы использовать свой жизненный опыт и накопленные знания для улучшения жизни своего сообщества. Уже в процессе планирования Wisdom Bank сама община определила 17 потенциальных направлений применения целевого экспертного знания в помощь администрации. В частности, поддержка трудоустройства среди молодежи, снижение уровня безработицы и сокращение объемов государственных дотаций.

Люди, обладающие деловой хваткой, могут пополнить персонал Бюро инноваций, поделиться опытом создания устойчивого бизнеса и тем самым способствовать развитию предпринимательства. В ходе дискуссий выдвигалось множество различных предложений: советы по трудоустройству от людей, которые ранее работали в крупных компаниях, обмен опытом в поддержании здоровья и даже консультирование новоприбывших иммигрантов.

Будь то Wisdom Bank, PulsePoint или общемировые усилия по привлечению волонтеров для помощи в оцифровке коллекций мировых музеев естественной истории (французы называют этих добровольцев les herbonautes), правительственные учреждения все чаще используют таргетирование для связи с теми, кто работает вне их стен, но обладает умениями и опытом. В большинстве случаев все начинается с открытой краудсорсинговой инициативы, в недрах которой выявляются кадры «продвинутых пользователей» – тех, чей вклад оказывается особенно ценным. В дальнейшем именно они привлекаются к проектам на постоянной основе. Однако опыт учит, что простого ожидания отклика на открытое обращение явно недостаточно. Власть должна сама активно искать тех, кто, скорее всего, имеет необходимые навыки и знания.

Подобное таргетирование стимулирует участие граждан в демократических процессах, не ограничивая его актом голосования, но углубляя и расширяя его, позволяя вдохнуть новый смысл в понятие гражданской ответственности. Гражданин, пусть и скромно, но участвует в управлении – будь то проведение патентной экспертизы в ответ на запрос Патентного ведомства или отклик на целевое обращение к медицинским работникам во внеслужебное время оказать помощь потерпевшему в результате несчастного случая. Это участие не имеет ничего общего с политической ангажированностью – оно просто соответствует званию гражданина в современной демократии.

Целевое (таргетированное) участие в управлении не предполагает ношения униформы, не требует универсальных или эгалитарных процедур. Возможность присоединиться к рабочей группе по образовательным технологиям через Мозговой центр может быть официально открыта для всех, но это не означает, что все будут или должны участвовать. Причина проста. Большинство жителей города или поселка имеют некоторое представление о местных условиях. Специальными знаниями, однако, располагают далеко не все. Вполне вероятно, что выявление (таргетирование) конкретных групп людей и прицельное обращение к ним приведет к установлению некоторой иерархии талантов и способностей; к разным людям будут обращаться в разных обстоятельствах. Опыт открытого доступа учит нас тому, что в большинстве случаев полноценно участвовать в проекте могут и будут лишь несколько человек.

Преодолев юридические препятствия (на что хотелось бы надеяться), Мозговой центр, скорее всего, начнет с накопления знаний и идей, поступающих от элит, и главным образом от ее высококвалифицированных представителей. Хотя участие и открыто для всех, далеко не все готовы к нему. Почему же тогда Мозговой центр не вызывает опасений по поводу несовместимости науки и демократии?

Не приведет ли умное управление к замене профессионального правительства олигархией и эпистемократией?

Ответ заключается, во-первых, в признании факта, что умное управление не является универсальной и безжизненной по сути концепцией гражданского участия, которое понимается исключительно как акт голосования, узаконенный принадлежностью к административно-территориальной единице. Скорее наоборот – умное управление направлено на создание многообразных, надежных и содержательных форм взаимодействия между гражданином, государством и обществом – форм, которые не являются инструментом дешевого политиканства, но учитывают таланты, способности и интересы каждого и связывают их с повседневной практикой самоуправления.

Подобная адресная вовлеченность является поистине демократической, а гражданское управление – более активным, полноценным и осмысленным, поскольку таргетирование позволяет значительно увеличить частоту и спектр критериев для привлечения населения к решению общественных задач. Идея о том, что граждане обладают достаточными знаниями, чтобы участвовать в управлении, родилась в эпоху античности. В древних Афинах, колыбели демократии, компетентность и опыт свободных жителей полиса служили определяющими факторами экономического и военного успеха, являя собой поучительный пример возможной – и реально функционирующей – организации социальной системы.

В VI веке до н. э., изгнав из Афин спартанцев, Клисфен[888] дал толчок процессам, заложившим основы демократического государства. В современных демократиях политические решения принимаются в основном элитами и коллегиально. Афины же внедрили исключительные институциональные инновации в сферу управления – при помощи и с участием населения, превышающего четверть миллиона человек. Несмотря на обширные территории в 250 кв. км, полис смог преодолеть проблемы координации государственной политики, создав институциональные связи, которые позволяли агрегировать и распространять знания по всей стране. Афинское государство управлялось городским советом, куда входили представители – обычные граждане, не профессионалы – 14 общин (фил), построенных по территориальному признаку. Процветание полиса, его открытость и широкие возможности привлекали в Афины таланты со всего Средиземноморья – так в государственные учреждения вливалась «свежая кровь»[889].

Опираясь на результаты кропотливых исследований особенностей жизнеустройства тысячи греческих городов-государств, историк античности, профессор Стэнфордского университета Джосайя Обер объясняет в книге «Демократия и знания»[890], последней в написанной им трилогии по афинской государственности, что Афины жили лучше в экономическом и военном плане именно в результате широкого участия граждан в управлении. Не опора на крупные профессиональные организации, столь широко распространенная сегодня, а демократические способы принятия и реализации решений позволяли древним Афинам наилучшим образом использовать человеческий потенциал полиса, считает Обер:

Политические институты Афин «больше всего напоминают сложную производительную машину, разработанную ab initio[891] и усовершенствованную в ходе последующих экспериментов, для выявления и сбора соответствующих социальных и научнопрактических знаний»[892].

Как ни удивительно, но выборы не были ключевым компонентом афинской демократии, голосование являлось лишь средством – пусть и очень важным – завершения процедуры избрания одного лица из круга равных. Скорее, успех античной демократии был обеспечен институтом прямого управления. Благодаря, а не вопреки участию рядовых граждан Афины смогли эффективно использовать человеческий капитал и решать такие сложные задачи, как создание военно-морской базы в западной Адриатике в VI веке до н. э. И строительство роскошного Парфенона, стоимость которого оценивается в 500 млн долл. в современном денежном эквиваленте.

Управление общественным знанием через участие населения стало причиной более значительных, чем у других полисов, экономических и военных успехов Афин. Поощряя плюрализм, афинские государственные институты смогли продуктивно объединить знания, тем самым усовершенствовав управление. Обер утверждает:

Разнообразие мнений позволяет обнаружить у обычных людей латентное знание, которое не приветствуется и не воспринимается элитами и их экспертами. Люди из разных слоев общества обладают информацией и опытом, которые потенциально могут способствовать продуктивным инновациям[893].

Именно потому, что Афины умело задействовали социальный капитал местного сообщества, использовали интеллектуальный потенциал граждан и смогли организовать систему распространения новых знаний, они в течение продолжительного времени успешно конкурировали с городами, имеющими иерархическую систему управления, опирающуюся на профессиональных советников[894].

В Афинах, объясняет Обер, участие граждан в принятии решений не ограничивалось философским «хорошо бы», – оно было обязательным условием и важнейшим фактором уникального исторического успеха полиса.

Принципиальное отличие Афин от других полисов заключалось в прямом участии граждан в управлении[895]. Схожие исторические примеры приводят американские экономисты Дарон Асемоглу и Джеймс Робинсон в книге «Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты»[896][897]. Они утверждают, что независимо от времени существования и географического положения страны – будь то государство ацтеков, Венецианская республика или империи Восточной Европы – различия в экономическом росте связаны не с культурными особенностями и опустошительными эпидемиями, но с политическими институтами и с тем, готовы ли они использовать таланты граждан, их изобретательность, активность и способности.

Власть, угнетающая свой народ для достижения экономической выгоды, способствует упадку. Наоборот, в тех странах, где режимы опираются на человеческий потенциал, отмечается прогресс. Побежденные Македонией, а позже, перед началом новой эры, подпавшие под власть авторитарного Рима, Афины утратили славные политические традиции. И хотя последующие демократические режимы считают себя наследниками государственности древних Афин (как и системы народного, дословно – «плебейского», представительства в Римской республике), современное понимание демократии отнюдь не включает веру афинян в гражданское самоуправление, при котором вся политическая система строится на экспертах-добровольцах, а не на профессиональных бюрократах или авторитарных правителях.

Прямая демократия в древних Афинах была порождена философской концепцией гражданственности, согласно которой гражданская община являлась носителем власти, а опыт граждан становился определяющим и ценнейшим фактором общественного успеха. Напротив, «при современном подходе свободные граждане – не более чем пассивные субъекты, чье знание не стоит принимать во внимание… Умышленное пренебрежение к нему характерно как для левых, так и для правых партий».

Как ни печально, но афинянин, перенесенный в настоящее машиной времени, расценил бы наш оторванный от общества экспертный подход к решению проблем и выработке политических решений как «ущербный для демократии и едва ли приносящий пользу обществу»[898].

Умное управление строится по афинской модели, описанной Обером. Но специфика, характерная для современности, не менее важна, чем сходство. Афиняне опирались на методы, оставляющие место воле случая. Текущими делами афинского полиса занимался Совет пятисот – рабочий орган Народного собрания. Его состав формировался жеребьевкой и ежегодно полностью обновлялся. С одной стороны, это снижало вероятность коррупции и предотвращало создание структур, которые могли бы использовать власть для самообогащения, с другой – в системе управления отсутствовали накопление и передача опыта.

Сегодня, конечно, никому не придет в голову создавать аналитические центры по проблемам реформы образования путем разделения населения США на родовые общины и выбора по представителю из каждой случайным образом. Жеребьевка, ротация и воля случая, вероятно, хорошо работали в древних Афинах, способствуя социальной сплоченности и национальному единению. Но у них не было возможностей современных технологий: возможностей выявления специальных знаний, таргетирования людей на основе их компетенций, а не места жительства.

Умное управление пытается перевести общество на рельсы несколько иной формы политической экономии, наиболее точно охарактеризованной Марксом как «от каждого по способностям». Люди не обязаны иметь специальные знания по политологии, но если они обладают компетенциями, необходимыми для управления и решения проблем, – даже если они формально не принадлежат к профессиональным элитам, – к ним обращаются, на них возлагают ответственность. Тем самым формируются предпосылки для развития меритократии – власти наиболее талантливых; сходные процессы мы уже наблюдаем – например, в программировании с открытым кодом.

Речь не идет об участии всех и каждого – это противоречит задаче повышения эффективности. Умное управление демократично в той же степени, в которой демократична разработка операционной системы Ubuntu[899]. Создавая иерархию ответственности и талантов, оно не формирует новые формы элит – оно создает децентрализованные и открытые для всех возможности участия.

В отличие от права на участие в выборах или выполнения обязанностей присяжного заседателя, участие в подобных группах не ограничивается гражданством в традиционном его понимании. На платформе PulsePoint может зарегистрироваться любой человек, владеющий сертификатом по оказанию первой помощи. Интернет позволяет получать информацию – в том числе и неофициальную – от любого человека и из любой географической точки.

Эффективность работы Мозгового центра, как уже было замечено выше, существенно возросла за счет участия людей из Финляндии или Сингапура, а не только жителей Вашингтона, Бостона или Нью-Йорка. Прежде гражданская позиция проявлялась через политическую активность, например выборы. Следствием умного управления становится гражданское участие, выражающееся в стремлении поставить личные навыки и знания на службу общему благу.

Как умная власть преобразует политические институты

Все – как авторитарные, так и мягкие – попытки людей, принимающих решения, навязать рациональный и технократический подход к управлению нашим неупорядоченным миром, являлись результатом не только поверхностных представлений о сущности экспертного знания, но и следствием недостаточной проработанности институциональных механизмов. Это, в свою очередь, углубляло пропасть между государственными учреждениями и гражданами, обладающими неоспоримыми компетенциями.

Федеральные консультативные комитеты и аналитические группы Национальных академий обладают очевидными навыками формирования авторитетных комиссий из широко известных и признанных профессионалов с целью выработки тематических рекомендаций. Эксперты-профессионалы рассматривают историю проблемы, выбирают желаемый курс действий и, полагая, что нашли правильное решение, дают определенные рекомендации. Но даже исполнительный директор инженерного подразделения Национальных академий отмечает, что возможности таких групп ограничены.

Вот лишь один из примеров: Национальный научно-исследовательский совет США по просьбе Министерства внутренней безопасности собрал группу экспертов для поиска причины сбоя внутренней электросети, вызвавшего масштабные отключения электричества. Все прошло как обычно:

• анализ собранных фактов;

• рассмотрение альтернатив;

• выдача эксплуатационных и технических рекомендаций для улучшения работы и повышения надежности системы.

Но в силу отсутствия соответствующего опыта у членов комиссии не были «исследованы, помимо технических, еще и социальные, экологические, экономические, нормативные и другие альтернативные сценарии реформирования электроэнергетической системы страны». Комиссия не была готова и к поиску возможных вариантов реализации ступенчатых изменений в будущем: например, к внедрению централизованного управления системой электропитания или полному дерегулированию оптового и розничного рынков электрической энергии[900].

В проведенном в 2014 году подробном исследовании эффективности ста президентских и парламентских следственных комиссий США, имеющих довольно широкие полномочия, политолог Пол Лайт приводит схожие наблюдения. Теоретически, качественное расследование предполагает изучение «широкого круга потенциальных причин и последствий критической ситуации». Однако, по утверждению Лайта, лишь в 39 случаях компетенция комиссии была достаточной для расследования системных проблем[901].

Более того, поскольку расследование часто инициируется СМИ – вспомним финансовый крах 2008 года и скандал вокруг компании Solyndra в 2011 году (выдача государственных гарантий по полумиллиардному кредиту на разработку солнечных панелей фирме-банкроту Solyndra), – то тема долгое время присутствует в новостях, что затрудняет расследование, включая даже выявление базовых фактов. Но что еще хуже, усилия комиссий зачастую и вовсе оказываются безрезультатными. Несмотря на пристальное внимание к разливу нефти вследствие взрыва на нефтяной платформе, принадлежащей компании British Petroleum, в 2010 году[902], работа следственной комиссии и других экспертных комитетов не привела к конкретным действиям со стороны Конгресса, и нефть продолжает вытекать в залив.

Сходная жалоба на неэффективность нисходящего планирования выдвигается и против так называемых «экспертов», отвечающих за развитие. Их твердая уверенность в том, что лишь они понимают, что есть общественное благо, часто маскирует элементарное стремление к власти. Представим, что специалист, получивший квалификацию в некоторой профессиональной области, выполняет диагностику проблемы, которой подвержены бедные слои населения. Обученный «отображать задачи в виде инфографики», он сводит выявленные проблемы к ряду технических вопросов, поддающихся решению. Увы, эти решения редко работают, но даже если с их помощью удается избавиться от исходной проблемы, в результате возникают новые.

Технократический подход, не учитывающий политических реалий, сопутствующих факторов и исторического контекста, не позволяет обнаружить корень проблем[903]. Проблемы мутируют и возникают вновь, так как их первопричины чаще всего имеют политическую, а не узкоотраслевую основу. Например, задача по искоренению популяции малярийных комаров в Египте в ХХ веке решалась путем применения токсичных инсектицидов ДДТ, что имело значительные социально-экономические последствия. Между тем размножение комаров было спровоцировано строительством дамбы на Ниле, стимулированием экономики, основанной на производстве товарных культур, таких как сахарный тростник, и распространением железнодорожного сообщения. Каждая из этих инициатив, хотя и была направлена на развитие экономики Египта, породила новые серьезные проблемы[904].

Если мы признаём, что живем во времена бурных и непредсказуемых изменений, если верим, что мир представляет собой сложную систему, если мы не полностью доверяем универсальной иерархической модели планирования, значит, мы осознаём, что основные проблемы общественной жизни не могут быть «решены». Однако вся государственная машина в настоящее время настроена на то, чтобы предлагать решения, а не на создание саморазвивающейся системы, способной находить решения проблем по мере их трансформации и эволюции. Переориентация на поиск, привлечение и использование знаний рядовых граждан, гибко реагирующих на новые вызовы, помогает преодолеть этот разрыв. Но как следует развивать институциональные механизмы, чтобы добиться подобной цели и эффективно использовать результаты?

Плановые, механистические модели принятия решений, существующие в настоящее время, не предназначены для гибкого и оперативного отклика на быстро меняющиеся условия. Они не годятся для преобразования результатов лучших научно-технических работ в инструменты, пригодные для разработки политических решений. Группы специалистов с ограниченным числом участников, собирающиеся раз в несколько месяцев, просто не в состоянии оперативно реагировать на неотложные потребности общества. Они не могут стимулировать дискуссии и постоянный обмен мнениями. Они не готовы подвергать тщательной проверке источники информации и изучать исследования, на базе которых должны приниматься политические решения. Эти модели были созданы в более раннюю, более стабильную, но уже ушедшую эпоху, когда вера в возможность «правильного» ответа была еще сильна.

Современные политические институты должны взять на вооружение такие инструменты выработки политических решений, которые предполагают более широкие контакты с населением, более тесное сотрудничество с ним и по возможности позволяют незамедлительно реагировать на происходящие события. Они должны допускать и, более того, создавать возможности не для одноразовых решений, но для непрерывного эксперимента и обучения. Правительственные учреждения не только устанавливают правила. Они располагают огромными возможностями для поддержки тех или иных инициатив через государственные контракты, гранты и мобилизацию ресурсов. Поэтому неотъемлемой частью их рутинной работы должна стать общественная дискуссия.

Движение к подобной модели требует отказа от ложной дихотомии «профессиональные элиты – невежественные граждане», а также от мнимой необходимости выбора между аполитичным управлением, опирающимся на факты, и демократическими процедурами, в основе которых лежат ценности. К счастью, как только мы начинаем серьезно относиться к возможности использовать гражданский опыт, нам сразу открываются институциональные механизмы, которые способны обеспечить более широкое участие наиболее квалифицированных граждан в решении специальных вопросов.

Внедрение элементов прямого участия – в том числе в работу административных учреждений – подразумевает более широкое привлечение экспертов из числа граждан и диверсификацию концепции взаимодействия с ними таким образом, чтобы она включала каждодневную работу по выработке решений и предоставлению услуг. Принципиальное значение приобретает обеспечение доступа к экспертному знанию. Но не свободного доступа к растущему числу предложений, комментариев, исходных данных и мнений большого числа людей, особенно анонимных, – подобная активность не помогает руководящим органам принимать решения – во всяком случае, грамотные решения. Принципиальное значение имеет возможность выявлять носителей специальных знаний в различных областях – от инженеров до поэтов, от химиков до историков, – тех, кто при первой возможности охотно и добровольно вызовется оценивать важность и полезность идей и информации, поступающих в потоке предложений.

Налаживание устойчивого диалога между государственными учреждениями и компетентными гражданами – ключевой способ сделать власть более гибкой и эффективной. Вместо того чтобы обсуждать, скажем, снижение долгового бремени для студентов, группой из двух десятков экономистов и ректоров университетов, следует взглянуть на проблему в широком историческом и социальном контексте и привлечь к ее решению заинтересованных лиц.

При анализе причин насилия и случаев стрельбы в американских школах помощь может быть получена не только у профессионалов, сведущих в психологии и криминологии, но и у тех, кто разбирается в производстве оружия, сенсорной технике, архитектуре, теории медиа, понимает местные условия, а также у тех, кто пережил подобную трагедию. Становится возможным «просеять» и «отсортировать» людей для создания групп, намеренно неоднородных, объединяющих не только студентов, родителей и преподавателей, но и венчурных инвесторов и предпринимателей. Или, наоборот, при необходимости организовать несколько параллельных групп, состоящих из людей с одинаковыми навыками и опытом.

Разумеется, критики подобного подхода полагают, что он создает основу для бурных дебатов и споров, порождает реальность, в которой каждый день – день выборов, а «показания датчика общественной температуры подошли к опасной точке»[905]. Такие критики, безусловно, правы в том, что слепая, бесконтрольная приверженность определенной позиции не идет на благо обществу. Но их критика не лишена изъянов. Сколь бы ни были вежливы стюарды на «Титанике», это никого бы не спасло.

Конечно, чрезмерная политическая пристрастность, неприятная сама по себе, уводит и от реальных проблем, и от реальных возможностей. Перемены состоят не в том, чтобы сохранить прежний стиль принятия решений, сделав его по возможности чуть более деликатным. В их основе лежит необходимость пересмотреть механизмы принятия решений нашими политическими институтами. Открытость в управлении не означает терпимости к политиканству и пристрастности – она, напротив, предполагает выявление и реакцию на них.

Трудно игнорировать факты популистского лавирования властей в условиях прозрачности информации.

Трудно защищать необоснованные решения, когда существует доступ к качественному экспертному знанию.

Трудно одобрять мнимые политические победы, приводящие к плохим результатам, когда осмысленные эксперименты ясно демонстрируют варианты, дающие положительный эффект.

И трудно довольствоваться посредственными программами, которых тем не менее власти упорно придерживаются, потому что они являются любимым детищем члена Палаты представителей или сенатора, в то время как очевидно существуют иные способы решения проблемы.

Для становления открытого государственного управления, вместо опоры на комиссии и комитеты, включающие представителей политических элит и дипломированных профессионалов независимо от того, насколько хорошо они разбираются в специальных областях, необходимо развивать методы, позволяющие задействовать накопленные гражданами экспертные знания, с тем чтобы реагировать и адаптироваться к вызовам по мере их возникновения.

Необходимо разворачивать оперативные, гибкие, междисциплинарные информационные процессы, с помощью которых мы сможем выявлять и использовать широкий спектр гражданских экспертных знаний – от внутриправительственных и профессиональных до основанных на практическом опыте. Нам следует не прятаться от неопределенности, но научиться жить и работать с ней[906].

Задача системного перехода от закрытости и непубличности деятельности государственных структур к открытому управлению потребует многостороннего подхода: внедрения новых технологий работы с экспертным знанием (глава 4), разработки прикладных и исследовательских программ (глава 5), формирования нормативно-правовой базы (глава 6) и практических шагов по реализации инициатив, подобных созданию Мозгового центра (глава 7).

Первым этапом на этом пути должны стать однозначные и неоднократные заявления мировых лидеров, видных общественных деятелей, активистов и блоггеров о настоятельной необходимости серьезного отношения к потенциалу и опыту граждан, о необходимости поставить их на службу демократии. Повторение и разъяснение этих принципов будут иметь важнейшее значение для побуждения людей предпринимать необходимые изменения, способствующие переходу от политических институтов индустриального общества к новой, сетевой системе их организации.

Учитывая, насколько радикально отличается управление на основе широкого участия от существующих сегодня методов, мы не готовы еще в достаточной мере описать, определить или оценить значение опоры на сотрудничество и сотворчество; важность внедрения общественных консультаций в практику каждодневного управления; обязательность постоянного диалога с эрудированной и активной частью общества и необходимость переосмысления концепции государственной службы и государственного служащего, которые превращаются в кураторов подобного диалога. Подобно тому как в XII веке король Генрих II учредил суд присяжных, тем самым расширив сферу полномочий граждан[907], и мы могли бы предоставить гражданам больше прав, разработав новые организационные механизмы.

Но для этого недостаточно принципиальной готовности и громких обещаний – необходимо создать платформы, которые сделают это возможным, точно так же как идея открытого обмена данными получила воплощение в платформе www.data.gov.

Меморандум о прозрачности и открытом правительстве президента Барака Обамы и Хартия открытых данных Большой восьмерки придают дополнительный импульс усилиям тех, кто борется за усиление информационной прозрачности. Но меры по продвижению идеи свободного доступа к информации предпринимались и ранее. Принципиальное отличие новой инициативы заключается в том, что сегодня она получила инструмент: платформа www. data.gov стала конкретным адресом, по которому государственные органы размещают информацию, а общественность получает доступ к ней.

Движение в сторону «интерактивных» государственных учреждений потребует эксперимента по созданию сообществ наподобие Мозгового центра. Именно поэтому у данной книги существует партнерский веб-сайт (www.smarterstate.org), предназначенный стать катализатором устойчивой дискуссии о возможных вариантах и прототипах инструментов и процессов, оптимальных для использования на каждом этапе принятия решений.

Доктрина умного правительства обретет жизнь лишь тогда, когда мы не только поверим в нее сами, но и сможем продемонстрировать, что она реализуема. Но, поскольку «хороший инструмент – половина дела», выбор соответствующей платформы и метода для каждого этапа, от выявления проблемы до ее решения, потребует развертывания экспертных сетей в национальном масштабе и объединения их с различными вариантами краудсорсинга – только так мы сможем отработать механизм выявления конкретных экспертных знаний.

Создание и интеграция платформ потребуют рационального и гибкого мышления, потребуют эксперимента. Даже если, например, Министерство образования согласится наладить связь и взаимодействие с Мозговым центром, проб и ошибок избежать не удастся. Министерство должно быть открыто для эксперимента с различными платформами и правилами принятия решений, готово к неудачам и обучению на собственном опыте, а результатом этой работы должен стать системный свод рекомендаций.

Открытость новому опыту, готовность к контролируемым экспериментам представляют собой радикальный разрыв с миром, в котором правительство носит маску профессиональной непогрешимости, закрепленной в форме неизменного набора стандартных практик.

Изменение подхода к разработке решений непосредственно зависит от готовности сотрудников ведомств к открытости и сотрудничеству. Признание значимости экспертных знаний людей не означает отказ от профессионального мнения и замены его своего рода сетевым плебисцитом. Но умение использовать знания граждан потребует специальной подготовки управленцев. Эта новая «порода» профессионалов – позволим себе условно их так называть – должна будет владеть навыками взаимодействия, общения и решения вопросов вместе с гражданами, а не для них.

Для следующего поколения государственных служащих обязательным будет знание об управлении с применением больших массивов открытых данных, прогнозного анализа и показателей, меняющихся в режиме реального времени; им придется развивать навыки коммуникации, позволяющие выйти на носителей знаний, необходимых для управления в нашем разнообразном и сложном мире. Правительственный чиновник нового типа сможет координировать многоканальный диалог, считая эту задачу основной, а не дополнительной по отношению к другим своим обязанностям.

Спрос на руководителей с подобными компетенциями создает потребность в соответствующих образовательных программах и специальном обучении. Однако все это: новые принципы, платформы, экспериментальные методы и профессиональная подготовка – не сработает и не станет устойчивым без эмпирического доказательства реализуемости доктрины умного правительства. Самые громкие слова и проработанные платформы не приведут к разрушению складывавшейся веками системы государственного управления, в которой решения принимаются «за закрытыми дверями».

Да, для масштабного внедрения умного правительства, для того, чтобы оно принесло реальную пользу, новые идеи должны оказаться убедительными и своевременными, они должны воздействовать на общественное сознание в нужный момент истории. Но полезные идеи обретают силу и устойчивость только тогда, когда они основаны на достоверных данных, на примерах, демонстрирующих, что экспертные технологии действительно позволяют управлять более эффективно и улучшать жизнь людей. Без этого любая, даже самая горячая приверженность делу быстро испарится.

Необходимы доказательства того, что управление с участием граждан дает лучшие результаты. Необходимо перейти от веры в новую организацию государственного управления к конкретным, прицельным и измеряемым стратегиям, дабы убедиться, что инвестиции в платформы, подобные Мозговому центру, приносят отдачу. Это потребует внимательной разработки и тщательной реализации целостной программы исследований, направленной на сбор доказательств влияния умного управления, выявления результатов и учета различий между группами граждан по заданным параметрам. Это потребует ответов на вопросы:

• Какие доказательства помогут оценить это влияние?

• Какие методики наиболее эффективны при сборе продуктивных доказательств?

• Каким образом можно использовать доказательства для дифференцирования и оценки приоритетности инициатив?

• Какие шаги необходимы для создания среды непрерывного обучения?

Централизованное правительство, построенное на бюрократическом контроле, усиленном законом и традицией кулуарных решений и жесткой иерархии, устарело. Открытые сетевые институты управления будущего будут гораздо эффективнее, гораздо умнее. Иного не дано.